Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Более оригинален, хотя и не слишком конкретен замысел переименовать Вандомскую площадь в площадь Интернациональную[1547]. Благодаря этому площадь должна оторваться от национализма, от «старой истории»[1548] и открыться для знаменитой «всемирной Республики», братской федерации народов. «Папаша Дюшен» прославляет этот пространственный космополитизм: «Федерация вместо единообразия! Место под солнцем для всех, и жизнь, черт подери, жизнь! Жизнь политическая и социальная! <…> Вот наш пароль; одним словом, да здравствует всемирная федерация! Неважно, где человек родился! Виноват ли он, что родился не среди нас?»[1549] «Пробуждение народа» Делеклюза пророчествует: «Вандомская площадь стала свидетельницей низвержения ее плачевного героя, Интернациональная площадь узрит пришествие Соединенных Штатов Европы»[1550]. Между прочим, решение снести имперский символ было в самом деле очень хорошо принято за границей активистами Первого Интернационала, в частности испанцами[1551]. Быть может, пространственная утопия заключалась именно в этом — в способности с помощью разрушительного жеста убедить в возможности установления нового интернационального порядка, по-настоящему эгалитарного и отличающегося от традиционной «Всемирной республики» с французской гегемонией.

Следует ли также увидеть в опустевшей Вандомской площади предвестие будущей «коммунальной роскоши», описанной месяцем раньше в манифесте Федерации художников?[1552] Их безусловно роднит отказ от «центростремительной организации монументального пространства»[1553]. О том же свидетельствует постоянное присутствие теоретика «коммунальной роскоши», сторонника индустриального искусства Эжена Потье, на Вандомской площади до и после разрушения колонны (см. фотографии Брюно Браке). Дать другой ответ на вопрос об обретении власти над пространством помогает перенос акцента с образного фонда на сопровождавшие церемонию жесты. Для этого следует присмотреться к тем, кто присутствовал на площади 16 мая, во время торжественной расправы с «прохвостом Бонапартом» и после нее. Распорядок и технические условия превратили эту процедуру не столько в ритуал гражданского соучастия, сколько в чистое зрелище. Верные сторонники Коммуны высказывают по этому поводу некоторые сожаления: соглядатай, подслушивающий разговоры в толпе, передает реплику одного из них: «Каждый из нас хотел бы потянуть за веревку»[1554]. Члены правительства наблюдают за сносом издали, а на саму площадь имеют доступ только конные и пешие национальные гвардейцы со специальными пропусками. Кроме того, праздник чудовищно затягивается; снос, назначенный на 14 часов, происходит только в 17 часов 35 минут, поскольку треснул один из кабестанов. Революционной музыки, «Марсельезы» и «Походной песни» недостаточно, чтобы развлечь людей, толпящихся вокруг площади, среди баррикад. Речи, подслушанные коммунаром Максимом Вюйомом, далеки от какой бы то ни было политической педагогики: люди боятся только, как бы колонна, падая, не разрушила дома или не пробила трубу сточной канавы на улице Мира. «Ни о самой колонне, ни о Наполеоне, ни о Великой армии, ни об Аустерлице — ни слова», — записывает он с досадой[1555].

Овладение пространством площади начинается позже, уже после оглушительного падения колонны, которая, совершив «чудовищный зигзаг» — «словно гигантская птица махнула крылом», — рухнула, подняв «тучу пыли»[1556]. Первые впечатления разочаровывают: от падения кусков колонны на слой навоза и соломы, которыми предварительно была покрыта площадь, земля лишь тихонько дрогнула, а главное, колонна оказалась полой — тем хуже для тех, кто собирался изготовить из нее много монет! «Оказалось, что стержень колонны деревянный, а бронза лежит на нем тонким слоем»[1557]. Раздаются крики «Да здравствует Республика!» или «Да здравствует всемирная Республика!»; некоторые коммунары (Ранвье, Бержере и Мио, ветеран сорок восьмого года) завершают праздник суверенитета приличествующими случаю речами.