Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Эта паническая боязнь садистских поползновений духовенства стала следствием целого ряда слухов о тайных оргиях священников и о замурованных трупах, а также интенсивного развития в Париже народного антиклерикализма. Фотограф Каржа, который в 1848 году присутствовал при захвате дворца Тюильри как простой очевидец, теперь приглашен запечатлеть при электрическом свете жуткую находку в церкви Святого Лаврентия. Периодическая печать и непериодические печатные листки также освещают происшествие[1573]. Из этих страшных картин рождаются самые бредовые вымыслы, сошедшие, кажется, со страниц «черных» романов: женщин усыпили хлороформом, изнасиловали, замуровали живьем, связав по рукам и ногам… К месту событий стягиваются парижане, жаждущие увидеть фантазматическую «белокурую женщину» и убедиться в злокозненности развращенного духовенства. Сходная сцена повторяется в базилике Богоматери Побед, посвященной культу Непорочного сердца Девы Марии и привлекавшей многочисленных паломников: 17 мая группа федератов, явившаяся туда с обыском, обнаруживает в подвалах тринадцать трупов, а также неизменный гребень и прядь белокурых волос. Заодно из хрустального гроба извлекают покрытое воском тело юной римской святой Аврелии, подаренное приходу папой Григорием XVI[1574], и выставляют его на всеобщее обозрение[1575], в результате чего corpo santo[1576] уподобляется телу молодой современницы, подвергнутой надругательствам и зарезанной; создается впечатление, что это еще одна жертва безжалостных церковников. В основе этих макабрических постановок лежит убежденность в педагогической пользе открытости: разрывание могил в таком случае должно трактоваться не как осквернение трупов, но как обнажение истины о насилии, учиненном Церковью над невинными жертвами[1577]. Эксгумация трупов взывает к отмщению и порождает новые акции грабежа: в базилике Богоматери Побед коммунары разрывают церковное облачение, разбивают дверцы дарохранительницы, срывают со стен некоторые обетные дары. Впрочем, так происходит не всегда: в церкви Святого Лаврентия дело не идет дальше «пакостных» надписей на исповедальнях[1578]. Во всех этих случаях религиозное иконоборчество приводится в действие пружинами сугубо политическими: гражданский конфликт превращается в оппозицию союзник/противник; духовенство, враждебное Коммуне и подчиняющееся версальским «хозяевам», воспринимается как предатель, которому нет места в новом государстве. Иконоборчество здесь служит целям не столько дехристианизации, сколько мщения. Эксгумация трупов не следует логике осквернителей 1793–1794 годов.

С темпоральным контекстом гражданской войны связано также изъятие в результате обысков предметов из драгоценных металлов для переплавки на военные нужды. Впрочем, монетный двор принимал эти предметы не только из храмов; гораздо чаще они поступали из министерств и прочих административных учреждений. Кощунство в этом случае состоит не столько в самом изъятии и переплавке в интересах суверенного народа, сколько в жестах и речах, сопровождающих это действие. В церкви Святого Иакова госпитальеров из Альтопашо федераты, конфискуя литургические предметы, в частности остенсорий[1579], радостно восклицали: «Сколько монет получим!»[1580] «Нуминозная ценность» предметов таким образом отрицается[1581]. Еще очевиднее это показывают реплики плавильщика на Монетном дворе, который, бросая в тигель реликварии императрицы Евгении, найденные в ее апартаментах в Тюильри, приговаривает: «Твой черед, старушка Бригитта! Старина Ни (святой Дионисий), несладко тебе придется», и так «про всех святых обоего пола, пальцы или другие члены которых попадали в руки безбожного плавильщика»[1582].