Ослепительный цвет будущего

– До сих пор помню, во что она была одета, – задумчиво произнес он. – На ней был безумный свитер – интересно, жив ли он еще, – с розовыми, оранжевыми и зелеными зигзагами. Довольно чудовищный, честно говоря. Но когда она его надевала… боже… твоя мама могла ходить хоть в мешке из-под картошки.

Росток чего-то темного начал извиваться у меня внутри. Тошнота, грусть, гнев – или все сразу. Я чувствовала, как это ощущение нарастает снежным комом, занимая во мне все больше места.

– В наш первый День святого Валентина она позвонила мне в восемь утра – она тогда вернулась в Тайвань, а я был еще в Чикаго, – и сказала, что написала для меня стихотворение. Потом спросила, хотел бы я его услышать. Я ответил, что конечно, и она зачитала мне это маленькое четверостишье. Что-то про губы, цветы и пчел.

У меня выворачивало желудок. Я сидела не двигаясь в надежде, что спазмы и тошнота исчезнут, если я буду их игнорировать.

– Я сразу понял, что это Эмили Дикинсон, но сказал только: «Дорогая, они удивительные! Не могу поверить, что ты написала это для меня!» А она умирала со смеху на том конце провода минут пять. Наконец она взяла себя в руки и призналась: «Ты не можешь поверить, потому что я это не писала». И тогда я сказал: «Но разве ты не Эмили Дикинсон?» – и она снова взорвалась хохотом. Это была глупая шуточка, но звук ее смеха – лучший звук на всем белом свете.

Вопрос пробил меня насквозь сиреневым: почему казалось, что наша семья рушится, если мы были полны любви?

Отец покачал головой, все еще улыбаясь.

– Тогда международные звонки между Америкой и Тайванем стоили три доллара в минуту. Каждый заработанный доллар я тратил на эти звонки.

Вот что дедушка и бабушка Каро назвали бы романтикой. Так и было. Лучшего определения и не подобрать. Но груз его слов лишь глубже вдавил меня в стул. Нужно было поднять эту тему за ужином. Вот бы мама была здесь, с нами, и все слышала, помогала бы папе рассказывать эту историю, улыбалась и смеялась вместе с ним.

– Давай попросим маму сыграть нам что-нибудь на пианино, – сказала я, собирая пустые пиалы.

Папа грустно улыбнулся.

– Она уже ушла наверх. Может, в другой раз. Мне нужно собираться.

– Ты уезжаешь утром? – спросила я.

Он вздохнул и кивнул.

– В десять. Машина приедет к семи.

– Ясно. Помочь?

Он удивился моему предложению.

Я с детства не помогала ему собирать чемодан. Наши сборы тогда походили на игру «охота за сокровищами»: я перекапывала все вещи в шкафу в поисках его дорогих ботинок, бегала вниз на кухню за маленьким тюбиком зубной пасты. Помню, как раздувалась флуоресцентной гордостью, когда он просил меня помочь выбрать ему галстуки.

– Спасибо, Ли, я справлюсь.

Я прислушивалась к звуку его шагов по лестнице. Топ. Топ. Топ – ноги огромного гиганта, тяжело ступающие по земле, – такие далекие, что он сам их не видел.

49

Я схожу с ума, разрываясь от рева воспоминаний, и от бесконечного счета, и плетения сети, и снова счета, осталось всего семь, всего семь дней, чтобы найти птицу.

У меня больше нет сил вспоминать. Я устала от теней и гроз, которые беспрестанно появляются из недр моего сознания; от того, как розовато-лиловый перетекает в сыроватую умбру. Я больше не могу снова и снова проживать прошлое и его ошибки.

Я сплела сеть слишком туго, и теперь мне нужно распустить ее и начать все заново. Неудачница, напоминаю себе я, потому что каждый раз, застревая в воспоминаниях, я становлюсь рассеянной, и мои пальцы путаются, и дергают, и перетягивают. Нужно сделать все правильно, чтобы поймать птицу. Вздох разочарования – и пальцы ослабляют хватку. Все возвращается к кучке тонких полосок ткани, которые завиваются на краях – там, где переплетения тонких хлопковых нитей были разделены ножницами.

Воспоминания кого-то другого – вот что мне нужно. Что-нибудь, что освежит меня и позволит расслабиться.

И я снова оказываюсь перед ящиком, вытаскиваю коробочку с благовониями. Палочек осталось не так много.

Я не присматриваюсь и не пересчитываю их – устала считать. Но одного взгляда хватает, чтобы понять: скоро они закончатся.

Спичка уже зажжена, когда я вспоминаю, что мне нужен какой-то триггер. Например, чайные листья.

Я трясу спичку, чтобы она потухла, и принимаюсь осматривать комнату в поисках чего-нибудь подходящего. Листья сработали, потому что Уайпо прикасалась к ним, потому что они важны для нее самой – это то, что якорем держит ее в прошлом.

Взгляд задерживается на коробке, принесенной птицей, – я не трогала ее с тех пор, как уехал папа. Возможно, настало время снова ее открыть.

Фотографии, письма… Я разворачиваю конверт из манильской бумаги и выгребаю содержимое. Среди прочего – страница, исписанная китайскими иероглифами, а под ней – рисунок. Я сделала его много лет назад и совсем про него забыла. Наверное, я была совсем малышкой, потому что наверху написано «Для папы» самым уродливым на свете почерком, толстыми штрихами зеленой пастели – неровно и не по центру.

Что это делает в коробке?

Интересно, что будет, если я сожгу эту картину?