Ослепительный цвет будущего

– Доброе утро, – сказала она. Она была в халате, но уже с расчесанными волосами, гладкими и блестящими. Она сияла, и в тот момент я была уверена, что все закончится хорошо.

60

Я заканчиваю плести сеть, и оказывается, что в ширину она почти такая же, как самая узкая стена в моей комнате – слава богу, я привезла с собой целую стопку безразмерных футболок и спортивных штанов. Сеть достаточно большая, чтобы можно было пойматьв нее птицу и не дать ей снова улететь, – если только я пойму, как ей пользоваться. Завтра уже решу, где ее установить и как забрасывать.

Но я все равно не могу уснуть: в комнате слишком тихо, ночь слишком тяжелая, а время еле ползет.

Те жестокие слова, которые я сказала Фэн, снова и снова отдаются в голове. Я перебираю содержимое коробки в поисках хоть чего-нибудь, что отвлечет меня от коричневой, мутной вины, которая обволакивает мое сознание.

Я вытаскиваю сложенный пополам бежевый лист бумаги, жесткий и шероховатый. В памяти всплывает задание, которое мы выполняли в школе. Я была в паре с Акселем, и мы сложили лист вдвое – так, чтобы я могла рисовать его на одной стороне, а он меня – на другой. Нам нельзя было смотреть чужие сторонки, пока мы не закончили. Когда мы разогнули лист, вышло так, будто наши черно-белые портреты улыбаются друг другу.

Мы долго хохотали, а вскоре я вообще забыла про этот рисунок. Даже не помню, у кого он в итоге остался.

Какие воспоминания я найду здесь? Я вынимаю новую палочку и зажигаю спичку: в ней вспыхивает яркая, мерцающая жизнь.

61 Дым и воспоминания

Я стою в родительской спальне – в той самой спальне, где все произошло.

Мои глаза находят место на ковре, где я видела пятно-в-форме-матери. Но его там нет.

Разумеется, его нет.

– Думаю, не стоит ее поощрять, – говорит мой отец. Он сидит, прислонившись к спинке кровати, и трет переносицу большим и указательным пальцами. На тумбочке гудит лампа.

Мама лежит с ним рядом, свернувшись в клубок и уставившись в стену. Она не издает ни звука.

– Я беспокоюсь за нее, понимаешь? – говорит папа. – У нее нет братьев и сестер. Даже двоюродных. У нее и друг-то, можно сказать, всего один.

– Зато хороший, – произносит мама; ее голос звучит заторможенно и приглушенно. – Может, ей больше и не нужно.

– Бывает, что друзья меняются, – отвечает папа.

Мама вновь замолкает.

– Эта ее увлеченность рисованием зашла слишком далеко. Она только этим и занимается.

– У нее есть страсть, – защищает меня мама.

– И это прекрасно, – продолжает он. – Но ведь хобби тоже меняются, и тогда стоит задаться вопросом, сможет ли это хобби ее прокормить? Сделает ли ее счастливой?

– Она должна делать то, что любит.

Папа поворачивается лицом к маминой спине, затем очень тихо говорит:

– Ты делаешь то, что любишь. Ты счастлива?

Она не отвечает.

– Дори, – произносит он после долгой паузы.

Слышен лишь один звук – папа медленно втягивает носом воздух. Затем вздыхает и включает свет.

Взрыв новых цветов.

В самом темном углу гостиной слабо светятся стрелки часов: маленькие лунно-зеленые лезвия показывают, что уже перевалило за полночь. Свет падает из коридора косым потоком – его достаточно, чтобы можно было разглядеть комнату. На диване сидит мама, ее глаза закрыты, под головой – подушка, а с плеча сползает плед. Поначалу сложно понять, к какому периоду относится воспоминание: за эти годы накопилось слишком много ночей, когда она спала внизу, так как спальня стала для нее чем-то вроде берлоги бессонницы.

Но затем в гостиную легким шагом заходит отец – на нем его любимый жилет времен моих средних классов. Он нагибается через диван, чтобы поднять плед, подоткнуть его маме под подбородком, убрать прядь волос с ее лица.

Папа разворачивается, чтобы выйти из комнаты, но, наткнувшись на что-то взглядом, останавливается; поверх нот на пианино лежит рисунок. Я его помню – это конец шестого класса. Мама тогда купила мне дополнительный набор угольных мелков, и я делилась ими с Акселем, так как он не мог позволить себе ничего подобного, но ненавидел материалы в кабинете миссис Донован. Нашим заданием было нарисовать обувь, и, чтобы немного его разнообразить, мы с Акселем поменялись ботинками. Он рисовал мои новые, правда, уже с пятном «конверсы». Я рисовала его кроссовки неизвестной марки – они были настолько старые, что посерели до цвета пыли, и на левом появилась трещина рядом с пальцами.

Изъяны на ботинках Акселя сделали мой рисунок еще интереснее – я, словно одержимая, пыталась изобразить их максимально достоверно, тщательно прорисовывая разводы и частички грязи.

А потом я поставила рисунок на пюпитр, чтобы его увидела мама, – я всегда так делала. Я не ожидала, что папа вообще заметит его. В тот год он стал меньше внимания обращать на мои работы. Или, по крайней мере, мне так казалось.

Теперь я наблюдаю, как он осторожно подносит картину к свету, падающему из коридора, наклоняется, чтобы получше рассмотреть детали; взглядом прослеживает направление шнурков, стоптанную пятку, потрескавшую-ся резину.