Основания девятнадцатого столетия

Весьма примечательна антипатия к еврейскому религиоз­ному учению. Каждый мистик (хочет он того или нет) — прирожденный антисемит. Сначала благочестивые души, как Бонавентура, выходят из положения, толкуя весь Ветхий Завет аллегорически и его заимствованные мифические составные части символически — эту тенденцию, уже полностью сфор­мированную, мы встречали уже пятьсот лет назад у Скота Эригены и можем проследить ее и дальше в глубь веков, до Маркиона (Marcion) и Оригена.⁴⁶⁹ Но это не успокаивает жаж­дущие настоящей религии души. Строго верующий Фома Кемпенский (Thomas von Kempen) с трогательной наивностью молится Богу: «Пусть не Моисей и не пророки говорят со мной, но ты говори сам... я слышу их слова, но там нет духа; что они говорят, прекрасно, но не согревает сердце» .⁴⁷⁰Такое чувство мы встречаем почти у всех мистиков. Очень привлекателен об­раз великого Якоба Бёме (1575-1624), который во многих мес­тах Библии, после того как он удалил все аллегорическое и символическое (например, историю сотворения мира) и уви­дел, что не может двигаться дальше, выходит из положения: «Здесь у Моисея перед глазами завеса», и дело свободно!⁴⁷¹ Бо­лее серьезно противоречие, касающееся представления неба и преисподней, особенно последней. Представление ада, несо­мненно, если быть искренним, является позорным пятном цер­ковного учения. Родившись среди отбросов малоазиатских рабов без расы, выросших в безнадежно хаотическом, невеже­ственном, темном, животном столетии Римской империи эпо­хи заката и упадка, она всегда была противна благородным умам, но лишь немногие сумели ее полностью преодолеть, та­кие как Ориген и непостижимо высокий ум, Скот Эригена ⁴⁷² Что немногие сумели это, понять легко, так как церковное хри­стианство постепенно превратилось в религию о небе и аде, все остальное было второстепенным. Можно обратиться к любым старинным хроникам, страх перед адом — самая действенная, чаще всего единственная движущая сила. Необъятные лати­фундии Церкви, не поддающиеся учету доходы от отпущения грехов и тому подобного — почти все это происходит из страха перед адом. Позже иезуиты сделали без обиняков этот страх перед адом центром всей религии,⁴⁷³ что было вполне логично, и вскоре они пожинали награду последовательной искренно­сти, потому что небо и преисподняя, награда и наказание сего­дня более, чем когда-либо, составляют собственно или по крайней мере действенную основу нашего церковного нравст­венного учения.⁴⁷⁴ «Избавьте христианина от страха преиспод­ней, и вы избавите его от веры»,— не совсем несправедливо судит Дидро.⁴⁷⁵ Если подумать обо всем этом, станет понятно, какое большое значение имело развитие Экхартом красивого учения: «Пусть не будет ни ада ни рая, я и тогда хотел бы лю­бить Бога, сладчайшего Отца, Твою высокую природу», и ко­гда он добавляет: «главная, совершенная сущность духа в том, что он любит Бога за Его собственную доброту, даже если бы не было ни рая, ни ада».⁴⁷⁶ Примерно пятьдесят лет спустя не­известный автор «Немецкой теологии» («Theologia deutsch»), великолепного монумента немецкой мистики в католическом облачении, высказывается намного определеннее, так как оза­главливает свою десятую главу: «Как совершенные люди поте­ряли страх ада и жажду рая», — и затем разъясняет, что именно в освобождении от этих представлений проявляется совершен­ство: «Эти люди свободны, т. е. они потеряли страх мучений или ада и надежду на награду или рай, они живут в преданно­сти и послушании вечной доброте, в полной свободе ревност­ной любви». Едва ли требуется объяснять, что между этим состоянием свободы и «дрожанием от страха», о котором Лой- ола говорит как о душе религии,⁴⁷⁷ существует пропасть более глубокая, чем та, которая отделяет одну планету от другой. Здесь говорят две диаметрально противоположные души: гер­манская и негерманская.⁴⁷⁸ В следующей главе этот так назы­ваемый «франкфуртец» продолжает разъяснять, что вообще не существует ада в обычном, народном понимании как места бу­дущего наказания, но ад есть явление нашей настоящей жизни. Мы видим, что этот проповедник присоединяется к Оригену и Эригене и приходит к выводу: «ад проходит, рай продолжает­ся». И еще одно замечание характеризует его точку зрения осо­бенно наглядно. Он называет рай и ад «два добрых надежных пути для человека в этом времени», он не дает большого пред­почтения одному пути по сравнению с другим и считает, что человеку ад может «вполне подойти и быть таким же надеж­ным, как рай!» Эту точку зрения — такую или похожую нахо­дим у других мистиков, например у учеников Экхарта Таулера (Tauler) и Зойзе (Seuse), — находим особенно частое и ясное выражение у Якоба Бёме, выражение мышления, которое по­следовало за мыслью и намерено перейти от отрицательного к положительному. Так, например на вопрос «Куда идет душа, когда умирает тело, она спасена или погибла?» — он отвечает: «Ей не нужно выходить, просто внешняя смертная жизнь вме­сте с телом отделяется от нее. Она имеет небо и ад прежде в себе... потому что небо и ад присутствуют в настоящий мо­мент. Только возражение воли, либо в любви Бога, либо в гневе Бога, а это происходит при жизни тела!»⁴⁷⁹ Здесь не остается ничего неясного, каждому понятно, что мы обеими ногами сто­им на почве новой религии. Не такой новой, когда Бёме именно здесь может сослаться на слова Христа: «Царство Божие не приходит видимым образом», и действительно ссылается — «английский мир в месте этого мира внутри»,⁴⁸⁰ — но новой в противоположность всем христианским церквам. «По-настоя- щему святой человек, скрытый в безобразном, находится на небе как бог, и небо в нем».⁴⁸² И Бёме бесстрашно идет дальше и отрицает абсолютную разницу между добром и злом. Внут­ренняя основа души, говорит он, не добра и не зла, Бог это и то и другое: «Он сам сущность всего, он добро и зло, небо и ад, свет и мрак ⁴⁸² Только «воля» выделяется в массе индиффе­рентных поступков, только через волю человека поступок ста­новится добрым или злым. Это чисто индийское учение. То, что оно «совершенно противоречит» учению христианской церкви, теологи показали давно и без труда.⁴⁸³