Основания девятнадцатого столетия

Очень способный и весьма трезвый естествоиспытатель на­ших дней пишет: «Граница между известным и неизвестным не воспринимается никогда так отчетливо, как при точном наблю­дении фактов, будь то непосредственное наблюдение природы или искусственно проводимый эксперимент».⁵⁴⁰ Эти слова ска­заны без всякого философского подтекста, но они могут слу­жить для первого результата, который можно постепенно углублять. Прилежный научный практик в течение своей дол­гой жизни заметил, что даже сами естествоиспытатели не име­ют четкого представления, чего они не знают, пока в каждом отдельном случае точное исследование не покажет им, насколь­ко простираются их знания. Это звучит очень просто и terre а terre, но само по себе так малоочевидно и настолько трудно перенести в практику мышления, что я подозреваю, что едва ли кто-нибудь, кто не прошел школу естествознания, сможет полностью оценить замечание Де Кандолле (De Candolle).⁵⁴¹ В любой другой области возможен самообман вплоть до полно­го ослепления. Факты сами по себе фрагментарны или сомни­тельны, они не обладают длительностью и неизменностью, повторение поэтому невозможно, эксперимент исключен, гос­подствует страсть, ей подчиняется обман. Знание о знании ни­когда не может заменить знание о факте природы, последнее есть знание совершенно иного рода, потому что здесь человек противостоит не человеку, а несоизмеримой сущности, сущно­сти, над которой он не имеет власти и которую в отличие от вечно комбинирующего, переставляющего, антропоморфиче­ски все объясняющего человеческого мозга можно обозначить как неприкрашенную, обнаженную, холодную, вечную исти­ну. Каким многообразным, как положительным, так и отри­цательным, должен быть выигрыш подобного движения для расширения и развития человеческого ума, понятно само со­бой. То, что естествоиспытатель в эмпирической области в ре­зультате точного измерения своего незнания делает первый шаг к расширению своего знания, было уже показано ранее.⁵⁴² Лег­ко понять, какое влияние должна оказать подобная школа на философское мышление. Серьезный человек больше не будет беседовать с Фомой Аквинским о свойствах тел в аду, если он должен признаться себе, что почти ничего не знает об этих свойствах на земле. Еще более важным является положитель­ное обогащение — о чем я уже говорил ранее (с. 752 (оригина­ла.— Примеч. пер.)\ — основанное на том, что только природа изобретательна. «Только рождающая природа обладает не­двусмысленной, верной гениальностью», — говорил Гёте.⁵⁴³ Природа дает нам одновременно материал и идею, об этом сви­детельствует каждый образ. И если брать природу не в узком воспитательном смысле науки о звездах и животных, но в ши­роком понимании, что было затронуто мной при обсуждении отдельных философов, то мы повсюду найдем подтверждение слов Гёте. Природа — недвусмысленный гений, собственно изобретатель. При этом, пожалуй, следует помнить: природа открывается не только в радуге, не только в глазах, которые ее видят, но еще и в душе, которая восхищается ей, и в разуме, раз­мышляющем о ней. Однако для того, чтобы глаза, душа и разум с сознанием увидели гениальность природы и присоединили ее себе, необходимы особые задатки и особая школа. Здесь, как и везде, речь идет в конечном итоге об ориентации ума.⁵⁴⁴ Как только это произошло, время и упражнение непременно обна­ружат это. Вместе с Шиллером можно сказать: «Направле­ние — это одновременно завершение, и путь уже пройден, как только на него вступили».⁵⁴⁵ Так, например, философский труд Локка, его попытка понять человеческий разум, мог бы быть осуществлен в любое время за прошедшие 2500 лет, если бы хоть кто-нибудь почувствовал склонность обратиться к приро­де. Здесь не требуются ученость, инструменты, математические или иные открытия, но лишь верное самонаблюдение, вопросы к самому себе того же рода, как наблюдался бы феномен приро­ды и были поставлены к нему вопросы. Что помешало несрав­нимо более значительному Аристотелю совершить то же самое, если не антропоморфическая поверхностность эллинского на­блюдения природы, которая как комета с гиперболической тра­екторией с неистовой скоростью приближается к каждому данному факту, чтобы затем навсегда потерять его из вида? Что помешало св. Августину, имевшему глубокие философские способности, если не его презрение к природе? Фоме Аквин- скому, если не мысль, что он и без наблюдений знает все? Это обращение к природе — эта новая ориентация ума, великое дело германской души — означает, как было сказано, почти не­измеримое обогащение человеческого ума: оно снабжает его новым материалом (т. е. представлениями) и новыми связями (т. е. идеями). Теперь человек черпает из источника всех изо­бретений, всякой гениальности. Это значительная черта нашего нового мира, способная вдохнуть в нас самосознание и доверие к себе. Раньше человек был похож на колодезного осла южной Европы и должен был весь день двигаться по кругу своего жал­кого «я», чтобы добыть хоть немного воды для утоления жаж­ды; отныне он приник к груди матери «природы».