Основания девятнадцатого столетия

Все, что мы приобрели для более глубокого понимания на­шего искусства и нашей истории искусства, осталось бы одно­сторонним и вводило бы в заблуждение, если бы мы ограничи­лись только этим. Поэтому необходимо с этой вершины перешагнуть на другую. Если сказать, что наше искусство стре­мится к такому состоянию, которое полностью дает только му­зыка, то этим мы обозначаем внутреннее состояние. Но искусст­во имеет и внешнее проявление, даже музыка становится, по меткому замечанию Карлейля, «охваченной безумием и бредом, как только она отделяется от действительных, чувственно ре­альных вещей».⁶⁵⁶ Для искусства действует то же правило, что и для отдельного человека: в мыслях, очевидно, можно различать внутреннее и внешнее, но на практике это невыполнимо, потому что мы не знаем внутреннего, которое бы не было дано во внеш­нем проявлении. Мы можем с уверенностью утверждать о про­изведении искусства, что оно вначале состоит только из внеш­него. Напомню слова Шиллера, приводившиеся на с. 55 (оригинала. — Примеч. пер.): прекрасное — это «жизнь», пока оно пробуждает в нас чувства, т. е. поступок, вначале это только «форма», которую мы «наблюдаем». Если, глядя на работы Ми­келанджело «Ночь» и «Сумерки», я испытываю такое глубоко внутреннее и одновременно интенсивное волнение, что я могу сравнить его только с впечатлением пленительной музыки, то это, как говорит Шиллер, «мой поступок». Не каждая душа так вздрогнет. Многие могут восхититься пропорциями и компози­цией, но их не пронзит трепет чувства ощущения вечности, они только «рассматривают» произведение. Если же художнику действительно удается через рассматривание пробудить чувст­ва, через форму выразить жизнь, как нам высоко не оценить зна­чение формы! В определенном смысле мы можем просто ска­зать: искусство — это образ. И если Гёте называет искусство «посредником невыразимого», то как комментарий мы добавля­ем: только сказанное передает невыразимое, только увиден­ное — невидимое. Именно это сказанное и это видимо изобра­женное, а не то, что остается невыразимым и невидимым — и составляет искусство. Не выражение является искусством, а то, что сообщает выражение. Отсюда ясно, что в искусстве нет бо­лее важного вопроса, чем вопрос о «внешнем», т. е. о принципе его формы, изображения.

Здесь дело намного проще, чем в предыдущем наблюдении, потому что «музыкальное» касается невыразимого, оно наце­лено на состояние художника (как сказал бы Шиллер), на глу­бинную сущность его личности и показывает, какие свойства необходимы, чтобы его произведение не только рассматри­вать, но и переживать, а об этих вещах трудно четко выразить­ся. Здесь же речь идет о видимой форме. Думаю, мы можем быть краткими и составить аподиктическое утверждение: ис­тинно германское искусство натуралистично, где этого нет, оно было вытеснено внешними влияниями со своего собствен­ного прямого, ясно определенного расовыми задатками пути. Выше мы видели (с. 786 (оригинала. — Примеч. пер.)), что наша наука «натуралистична» и тем самым значительно от­личается от эллинской, антропоморфно-абстрактной науки. Здесь вполне допустим вывод из аналогии, потому что мы су­дим о себе по себе, и мы обнаружили такую же склонность нашего духа в далеких друг от друга областях. Я особенно от­сылаю ко второй половине раздела о мировоззрении. Наши ве­личайшие мыслители единодушно стремились освободить видимую природу от всех ограничений и толкований, которы­ми человеческое суеверие, человеческий страх и надежда, сле­пая человеческая логика и системомания загородили ее выше человеческого роста.

С другой стороны, мы нашли любовь к природе, точное на­блюдение, терпеливое выспрашивание, мы нашли также при­знание, что только природа питает и растит мысль и мечту, знание и фантазию. Как могла такая склонность, какой не най­ти ни у одной человеческой расы прошлого и настоящего, не оказать влияния на искусство? Нет, сколько бы ни было явле­ний, способных ввести нас в заблуждение, наше искусство из­начально натуралистично, и если мы видим, как в прошлом или настоящем оно решительно поворачивается к природе, мы можем быть уверены, что оно на правильном пути.

Я знаю, что это утверждение вызовет многочисленные противоречия. Отвращение к натурализму (имеется в виду верность природе) в искусстве внушается нам уже нашими кормилицами, и одновременно благоговение перед мнимым классицизмом. Но я не буду защищаться, и не только потому, что не позволяет место, но и потому, что факты слишком убе­дительно говорят сами за себя, чтобы требовались мои объяс­нения. Не пускаясь в полемику, в конце я хочу осветить еще не­которые из этих фактов с особой точки зрения данного произведения и показать их значение для сути целого.