Основания девятнадцатого столетия

Требовать от Шекспира, поэта, чтобы его герои не говорили поэтически, столь же разумно, как если Джованни Строцци крикнет «Ночи» Микеланджело, чтобы камень встал и загово­рил. Сам Шекспир (в «Зимней сказке») необыкновенно изящно разрушает паутину этих эстетических софизмов:

Природа нисколько не сделана лучше,

Но природа делает это средство: так, нули

Которые, вы говорите, прибавляют к природе,

есть искусство,

Которое делает природа —

это искусство, которое исправляет природу,

скорее изменяет ее, но

Искусство само есть природа.

Yet nature is made better by no mean

But nature makes that mean: so, o'er that art

Which, you say, adds to nature, is an art

That nature makes — this is an art

Which does mend nature, change it rather, but:

The art itself is nature.

Поскольку целью драмы Шекспира является изображение характеров, то степень его натурализма можно измерить не чем иным, как достоверным изображением характеров. Кто полагает, что кинематографическая передача будничной жизни на сцене есть натуралистическое искусство, находится на слишком наивной точке зрения паноптикума, чтобы можно было продолжать с ним дискуссию.⁶⁷²

Мой второй пример взят из другой крайности. Музыка у нас, как мы видели, правда, не полностью, но почти полностью отде­лилась от поэтического искусства. Казалось, что она освободи­лась от земли. Она стала настолько преимущественно, почти исключительно выражением, что временами казалось, что она перестает быть искусством, потому что мы видели, что искусст­во — не выражение, но то, что передает выражение. Действи­тельно, в то время как Лессинг, Гердер, Гёте, Шиллер ценили самое высокое, а Бетховен сказал, что она «единственный неве­щественный вход в высший мир», нашлись люди, утверждав­шие и поучавшие весь мир, что музыка совсем ничего не выражает, ничего не значит, но является своего рода орнаменти­кой, калейдоскопом колеблющихся отношений! Таковы послед­ствия, если искусство покидает почву действительности. Но в действительности произошло нечто совсем иное, чем то, что приготовили эти пустые головы для своих скромных умствен­ных и духовных потребностей. Наши музыканты тем временем трудом в течение пятисот лет постепенно достигали все более совершенного владения материалом, сделали его более подат­ливым и гибким, т. е. более пластичным (см. с. 981 (оригинала. — Примеч. пер.)), что в Греции при подчиненном положении слову удалось бы так же, как рождение Шекспира. Музыка все больше становилась истинным «искусством», потому что она во все большей мере давала возможность передать выражение. И лишь вследствие этого развития и она — как раньше более формальное искусство, как покрывало на живом теле поэзии — стала доступна для присущего германцам натуралистического изобразительного направления. Музыка как ничто другое ока­зывает непосредственное воздействие. Шекспир мог рисовать характеры только с помощью разума, в некоторой степени, с по­мощью двойного зеркального отражения, потому что сначала характер отражается в действиях, которые нужно подробно объ­яснять, чтобы их понять, а затем мы отражаем наше суждение на характер. Музыка же дает сиюминутное понимание, она дает противоречивость данного мгновенного настроения, смену на­строений, воспоминание о далеком прошлом, надежду, тоску, предчувствие, нечто невыразимое. Лишь с ее помощью — а именно с полным мастерством, кульминация развития которого нашла свое отражение на рубеже XIX века в лице Бетховена — стал возможен душевный натурализм.

Выводы. Обобщение