Особенности развития жанра баллады в отечественной поэзии 1990–2000-х гг.

Лиза Новак из Хьюстона, штат Техас
полетела в космос
вышло так, что полюбила астронавта
13 дней на орбите
вместе
душа в душу
потом даже не позвонил
ходил к неизвестной девке <…>
выследила *учку
побрызгала из баллона
собиралась проучить резиновым шлангом [50].

Поэт не показывает драматическую составляющую жизни героини, ему не интересны ее обманутые чувства, он вписывает страсти в контекст бытовой жизни. Автор акцентирует внимание лишь на том, что она «капитан военно-морского флота ⁄ астронавт ⁄ симпатичная женщина» [50]. Подобный иронический прием опять-таки позволяет снизить трагическую атмосферу балладного сюжета.

Таким образом, баллады Ф. Сваровского – это своеобразная реинкарнация жанровой традиции романтической баллады. Однако стоит говорить не столько о схожести и жанровом сближении, сколько о переосмыслении этой традиции. Узнаваемые черты классического жанра трансформируются под влиянием целого ряда постмодернистских приемов: обращение к трешовым сюжетам мировой фантастики, «страшилкам»; стилизация, пародирование, центонность, введение образа героя-робота, отмеченного символами кенозиса, травмы.

Похожие поэтические приемы обнаруживаются и в творчестве другого представителя «нового эпоса» – А. Ровинского. Однако использование поэтической техники литературы постмодернизма служит для поэта не столько репрезентацией одиночества современного человека в кибернетическом пространстве, сколько осмыслением важных политических событий конца XX ст. Своеобразный итог поэтическим размышлениям, связанным с событиями начала 1990-х гг. и прежде всего с развалом Советского Союза, поэт подводит в своем первом сборнике «Собирательные образы» (1999). Само название сборника подчеркивает невозможность соединения разрушенного. В поэтических текстах А. Ровинского представлены обломки культуры и искусства, литературных традиций, сознаний, быта, определенного уклада жизни:

мне уже не понять почему я пью за
эту точку отставшую от союза
и
по какой науке
я к пустой голове поднимаю руки
как последний солдат расписной державы
где мосты сожжены а колеса ржавы
мне уже не отдать своего оброка
не понять почему до какого срока
на любом снегу на любой брусчатке
мне почудится может узор Камчатки
или карта Крыма в твоей сетчатке [42].

Поэтические тексты, имеющие сюжетную основу, направлены на построение авторской утопии: возможность литературой «вытеснить травму исчезновения советской империи» [124]. Поэт через абсурдно рассыпающиеся узнаваемые образы и сюжеты русской классической литературы, важные социальные и культурные события эпохи передает тоску по «цельности СССР»:

Где тот театр, что с рюмки водки начинался,
Евгений, за которым всадник гнался,
Владимир, что с Евгением дружил,
портной, что им обоим платье шил?
Язык меняется, а мы стоим на прежнем,
смешном, аляповатом, неизбежном,
надеемся – прорвемся, переждем,
гербарии спасаем под дождем,

и голосом глухим и непослушным

лепечем что-то лепетом ненужным,
нелепыми вещами дорожим
при скрипе шестеренок и пружин.

Где те актрисы, что на лодочках катались,

где те актрисы, что влюблялись и влюблялись,
шептали глупые классические штучки,
кося глазами и заламывая ручки?

И я там был, и спал, и просыпался.

Свет преломлялся и на мне сходился.
Я видел – Станиславский засмеялся,
я помню – Немирович прослезился [42].