Остаюсь с тобой

«Кажется, нашла себя», — подумал о жене Скачков. Но на душе все равно было грустно. Может быть, оттого, что жену перестала интересовать его жизнь? Во всяком случае, сейчас она отнеслась к нему с полным безразличием. Школа, школа, а на все остальное закрыла глаза. Даже ничего не посоветовала. Сказала, как отрезала, что никуда не поедет, и баста. А ты, мол, как хочешь. И действительно, как быть? Впрочем, пока что здесь никакой проблемы нет. Все яснее ясного. Она никуда не поедет, а значит, и он тоже никуда не поедет. Откуда же эта тоска, сжимающая сердце, эта неуверенность? Какие-то колебания? Если бы с кем поговорить, посоветоваться, может, и спала бы с души тяжесть… Но с кем? В самом деле — с кем? Перебрал в уме всех, кого знал здесь, в Зуеве. Оказалось, нет никого, с кем можно было бы пооткровенничать. В Минске был Кириллов. Односельчанин, сосед. Всякий раз, когда накатывал серый туман одиночества, позвонишь ему, встретишься, глядишь, и посветлеет кругом. А если позвонить ему сейчас? А что сказать? Как живешь? И все? Правда, иногда и этого достаточно, чтобы на душе повеселело. Важно знать, что есть человек, который понимает тебя, что ты не один на земле. Но сейчас не успеешь дозвониться, а ждать не остается времени. А вообще-то почему он вдруг захандрил? Ничего же не случилось. Едет в Москву. Правда, неизвестно, зачем вызывают. Но это еще не основание для тоски-кручины.

— Валерий Михайлович, — выросла в дверях Эмма Григорьевна. — Машина ждет.

— Еду, еду, — спохватился Скачков.

В машине сел на заднее сиденье.

Когда Скачкова охватывало вот такое, как сейчас, уныние, когда надо было сосредоточиться на чем-то своем, может быть, дорогом и заветном, ему хотелось быть одному, чтобы никто не мешал думать, не принизил потаенную тревогу души пустыми и ненужными разговорами. Сидя на переднем сиденье, рядом с водителем, Скачков испытывал чувство, будто в чем-то виноват перед ним, и не мог молчать, о чем-то спрашивал или что-то рассказывал. Сзади же можно было сидеть молча. Чуть расслабишься на сиденье, вберешь голову в воротник — вот как сейчас — и размышляй себе, не глядя на дорогу, о чем хочешь.

Водитель хорошо понимал настроение своего пассажира и, когда тот садился сзади, не лез к нему с разговорами, даже не спрашивал, куда ехать. Ехал — и все. Сейчас он знал, что надо в аэропорт, и молча гнал туда машину.

Перед мостом через Днепр машина резко сбавила скорость. Скачков качнулся всем телом, наклоняясь вперед. Этот толчок точно пробудил его от глубокого сна.

— Что случилось, Федорович? — спросил водителя.

— Днепр, Михайлович… Всякий раз, когда такой порой еду через Днепр, нога сама тормозит машину… — Водителю, видно, надоело ехать молча, он оглянулся, опалив Скачкова по-детски радостными глазами. — Сутками любовался бы… Такой разлив!

Скачков глянул через стекло. От дороги до самого дальнего леса, который темной полосой протянулся по всему горизонту, разлилась вода, опрокинув в себя высокое небо с редкими белыми, казалось, насквозь просвеченными солнцем облачками. Они, те облачка, застыли в бездонной глубине сразу за дорогой, прошитые лозняком с пухлыми сережками на тонких розовых ветках. И от этого света, от этого залюбовавшегося своим отражением в зеркальном разливе неба веяло такой необъятностью и таким покоем, что у Скачкова круги пошли перед глазами. Он закрыл глаза, потом открыл их и посмотрел на другую сторону от дороги, на север. Там застыл в неподвижности такой же бесконечный разлив, только он не сверкал на солнце, как с южной стороны, а весь налился синевой, которая на краю земли смыкалась с небесной.

— Разыгрался, седой, — сказал Скачков в восхищении.

— Как на Волге!

— Вы не местный?

— Теперь местный, — кивнул водитель и, пока не переехали через мост, больше не проронил ни слова. А там, едва выехали на лесное шоссе, погнал машину так, что в глазах зарябило от мельканья берез. — Когда-то служил в этих местах. Встретил здесь одну… И, как говорится, прикипел на всю жизнь.

— Тянет домой?