Остаюсь с тобой

Утром, выйдя из вагончика, остановился пораженный бесцветностью, серостью всего, что было вокруг. Какое скучное место, более скучного и представить себе невозможно, подумал он. Серые дали с редкими, пасмурными и какими-то сиротливыми перелесками. Маленькая рощица у шоссе с несколькими старыми деревьями, покалеченными ветром и временем. Груды труб и другого железья своей омертвелостью дополняли унылый пейзаж. И сами вагончики, с маленькими окнами, с облезлой синей краской, казались заброшенными, утонувшими в вязкой земле. Тонкий дымок, который нехотя вываливался из тонкой ржавой трубы над котлопунктом, еще больше подчеркивал эту заброшенность, сиротливость.

Теперешнее настроение напоминало то, какое охватило Алесича, когда его не пустила Вера и он вынужден был поехать в деревню. Но тогда он был безразличен ко всему на свете, к самой жизни. Сейчас это безразличие связывалось только с этим клочком земли, где он работал и жил, где теперь не было ее, Кати Юрковец. Но… не исчезла же она с земли, где-то же есть! Ее можно найти, более того, ее необходимо найти. И — безотлагательно. Потому что с таким настроением ни жить, ни работать нельзя.

Алесич подался в вагончик мастера.

Рослик сидел у рации и, поглядывая в бумажку, что лежала перед ним, у кого-то требовал, чтобы ему срочно завезли трубы, химреагенты, солярку, иначе он вынужден будет остановить работы на буровой. Бросив телефонную трубку на рычаги, вскочил, увидел Алесича и не то возмутился, не то пожаловался.

— Видели? Они еще там подумают… План давай, а как что для нас, так они еще будут думать, мать их… Зачем же гнать без оглядки, если ресурсов не хватает? Не понимаю… — И с тем же возбуждением, с каким только что говорил по рации, спросил у Алесича резко, нетерпеливо: — Вы ко мне?

— К вам, Степан Юрьевич, — вздохнул Алесич.

— Слушаю.

— Хочу уволиться, Юрьевич.

— Хе, надумал?! — засмеялся Рослик. — Через несколько дней все мы отсюда тю-тю… Вот-вот кончаем бурить. Конечно, если не завезут сегодня что надо, то покукуем и дольше. И все наши старания, все бессонные ночи коту под хвост.

— Я сегодня хочу.

— А почему вдруг сегодня?

— Надо.

— Что случилось?

— Ничего не случилось.

— А если не случилось…

— Не надо упрашивать. Не могу. Не хочу. Разве этого мало? — Алесич уставился взглядом в пол, боясь поднять глаза на мастера.

— Ха! Чудак! Разочаровался, неинтересно… Скоро нефть ударит. Вы же никогда не видели, как она пенится. Ради того, чтобы это увидеть, люди черт-те откуда едут. А ты… Сколько дней-то осталось. Увидите нефть, на всю жизнь останетесь нефтяником. А что?

— Нет, Юрьевич.

— Вы… действительно? — Рослик не верил или только делал вид, что не верит.

— Не шучу. Ночь думал.

— С какого числа? — вернулся к столу, раскрыл вахтенный журнал, уставился в него.

— Хоть сейчас, — сказал Алесич.

— Пишите заявление, — мастер достал из ящика стола лист бумаги.

Алесич подошел к столу, немного наклонившись, написал то, что от него требовалось.

Рослик сначала верил и не верил, но сейчас, увидев заявление, понял, что Алесич не шутит, и оторопел немного. Он еще раз прочитал заявление, силясь сморщить свой круглый, как колено, лоб, почесал пальцем под носом, будто его жиденькие усы вдруг зачесались, глянул на Алесича:

— Дорогой мой, так у серьезных людей не делается. Об увольнении обычно предупреждают.

— Я раньше не знал…

— Через пару часов начнем поднимать свечки, а у меня нет верхового. Рослик встал, прошелся по вагончику, снова сел на свое место. — Не могу же я вашего напарника после ночной смены заставить стоять еще и дневную. Что прикажете делать?.. Вот что, Иван Андреевич. Давайте договоримся так. Держать вас силой не собираюсь. Но… прошу пару дней поработать. Через пару дней найду кого-нибудь. Пойми, я не темню. Новенького же сразу не поставишь. Сами видите, какое напряжение. Тут без опыта нельзя. Вы человек серьезный, думаю, что убеждать вас не стоит. Я прошу вас, пару дней каких-нибудь. А? Я вот сейчас и резолюцию напишу, но через два дня…

— Раз надо, так надо, — согласился Алесич.

Уверенность в том, что через два дня он покинет буровую и поедет в Зуев искать Катю, как-то успокоила его. Знал, что сейчас нечего переживать, маяться, надо работать. И Алесич работал. Может, даже лучше, чем когда-нибудь раньше. Потому что сейчас для него работа была не просто работой, а убежищем от одиночества, от душевной неустроенности. Даже тогда, когда ему не надо было стоять в своей люльке и подавать или ловить свечки, он все равно не оставлял буровую, не шел в вагончик отдыхать, как делали другие, не сидел на трубах с курильщиками. Он то возился у дизелей, проверяя смазку, то копался у насосов, подтягивая гайки, то часами стоял рядом с бурильщиком, наблюдая, как тот старается. Один раз даже взялся за рычаг вместо него. Проработал больше часа. Бурильщик сказал, что он, Алесич, молодец, все делает как настоящий профессионал, посоветовал не торчать в верховых, спускаться на землю и держать экзамен. Он, бурильщик, окажет ему в этом всяческое содействие.