Остаюсь с тобой

Он прошел из конца в конец одну улицу, вторую, миновал железнодорожный переезд, за которым начинались частные домики. Здесь прохожие попадались все реже и реже. Остановился в нерешительности. Что делать дальше? Солнце завалилось за полдень, скоро спустятся сумерки… Не болтаться же ему до самого вечера на этих старых, пустынных, уже присыпанных желтыми листьями улицах! Алесич повернул назад, еще раз прошел центральную улицу, до самого универмага, потом долго толкался в набитом людьми универмаге, обойдя все три его этажа и уже перед самым закрытием, купив матери теплые сапоги, вязаную кофту и метров десять какой-то синей материи, которую брали нарасхват женщины, подался на автобусную остановку. Надеялся, что в материнской хате авось само собой придумается, как быть дальше.

Он сидел в мягком кресле у окна, расслабившись, и немного спустившись вниз, утопив голову чуть не по самые уши в воротник плаща, изредка поглядывал сквозь запотевшие стекла на унылые поля, думал о Кате, думал спокойно, без прежней растерянности и отчаяния, как обычно и думается в дороге, ибо в дороге у человека всегда крепнет надежда, — он же движется, не стоит на месте. Да и однообразное покачивание, натужное и ровное гудение мотора успокаивали, навевали дремоту. Конечно, думал он, если бы тогда не рассказал Кате все о себе, она, может быть, и не убежала бы. А так… побоялась еще раз влипнуть. Мол, первый муж попался ревнивый, этот — алкаш. Не слишком ли много для одной женщины? И вот уехала неизвестно куда, попробуй найти! Может, махнула к родителям? А потом вернется? Нет, если бы надумала поехать к родителям, то сказала бы ему. Чего тут таить? Скорее всего, сбежала. Совсем и навсегда! Ну и пусть! Он, Алесич, поживет немного у матери, а потом тоже махнет… Куда? А может, даже и к Вере? А вдруг опомнилась, жалеет, что не пустила. А если опять не пустит? Нет, лучше рвануть на какую-нибудь стройку. В новом месте, среди новых людей быстро выветрятся из головы и Вера, и тем более Катя. Накатило от неустроенности и одиночества, а он и вообразил черт-те что. Пройдет время, он и вспоминать о ней перестанет.

Когда Алесич, уже в сумерках, переступил порог хаты, мать сидела на скамеечке перед печкой. Отблески пламени падали из открытой настежь дверцы на пол, на стены, делая отступавшие к углам сумерки еще более плотными.

Мать повернула голову на стук дверей, не заметила сына, снова уставила задумчивый взгляд на охваченные огнем дрова. Старуха была, как всегда, в заношенной кофте и юбке, в ботинках без шнурков, обутых на босую ногу.

— Ты что, простудиться хочешь? — набросился на нее Алесич. — Могла бы какие-нибудь чулки надеть или онучи намотать… Неужели и по улице так ходишь?

— Ой, сынок… — Мать смотрела и не верила своим глазам. Поднялась, стояла, беспомощно шевелила губами, не находя нужных слов.

— На, обувай, — бросил ей под ноги новые сапоги. — Ну что глядишь? Померяй. Вдруг не подойдут.

Параска присела на скамеечку, разулась, обула новые сапоги, недоверчиво спросила:

— Мне такие?.. Разве я усижу в таких? Сразу сбегу… — И вдруг всхлипнула.

— Ну что ты, мама? Носи на здоровье! — Он включил свет. — Что сидишь в темноте? Как ты живешь? Вот еще возьми! — Бросил ей в подол вязаную кофту, сверток материи. — Может, что сошьешь себе… Ну что приуныла? — Взял старую, расшатанную табуретку, присел тоже у печки. Обгорелой кочергой, которую помнил еще с детства, поправил дрова, те обрушились, задымили.

— Как знала, что приедешь. Думаю, поставлю бульбу. Одна, так топлю грубку раз в неделю, а печь так и совсем не топлю. Сварю на «козе» какого-нибудь супчика. Ой, чем же мне тебя потчевать?

— Как чем? — засмеялся Алесич, довольный, что так обрадовал мать своим неожиданным приездом и подарками. — Бульба варится? Варится. Огурцы есть? Есть. Сало есть? Есть. Чего еще надо?

— Это все есть, а вот к этому… И сельмаг закрыт. Если бы знать…

— Того, мама, не надо. Забыл я о том. Навсегда. Разве по мне не видно? Что ты навесила на глаза слез, как бобов? Посмотри нормальными глазами на сына! — Он достал из кармана чистый носовой платочек и вытер им под глазами матери.

— Ой, побегу сальца принесу! — Растроганная, она подхватилась, побежала, впопыхах забыв оставить в хате обновы, выскочила с ними в сенцы. Вернулась, положила подарки на стол, взяла миску, опять вышла. Немного спустя снова воротилась — с ломтем сала, белого, как сыр, с миской квашеной капусты и соленых огурчиков.

После ужина, когда первое волнение улеглось, они сидели на табуретках перед открытыми дверцами грубки, смотрели, как притухают красные угли. Старуха рассказывала последние деревенские новости. Вдруг она поднялась, подошла к столу, начала там что-то искать среди старых, пожелтевших газет.

— Это же я забыла, сынок… Тебе письмо… — Она подала ему конверт.

Алесич по почерку догадался, что писала Вера.