Остановившиеся часы

Асташев выпил без большого желания, но водка приятно взбодрила. Он похлебал ушицы, тоже без особого настроя, утром после выпивки ему никогда не хотелось есть, особенно в жару. Вспомнилось жаркое лето восемьдесят девятого, приезд в Москву легенды рок-музыки английской группы «Пинк Флойд». Бог мой, что творилось! Тогда даже московская публика была не избалована выступлениями популярных мировых исполнителей. Не то что сейчас… Горбачев как мог открывал спрятанную за железным занавесом Россию скептичным и пресыщенным европейцам. Москвичи не успевали переваривать «культурную волну». Все было внове, а те, кто имел раньше возможность побывать за границей, понимающе кивали головами: «Это еще, мол, что… подождите немного и увидите…» И они смотрели… Пинкфлойдовский поросенок, летающий над зрительным залом в Олимпийском, пара стаканов портвейна, принятые для поднятия духа перед концертом, феерия психоделического рока, незнакомые российской публике световые прибамбасы. Асташев и его приятели-студенты насыщались увиденным и услышанным под завязку, когда еще такое увидишь? Когда уходили с концерта, бородатый дядя, по-видимому, старый рокер, пробормотал себе под нос: «А Гилмор-то уже не тот…».

И это была чистая правда. Без Уотерса «пинки» смотрелись и слушались хуже. Наверное, далеко не все это понимали. И девицы в бэк-вокале — это совсем не бесподобные голоса детей в знаменитой «Стене». Но что делать? Тогда еще мало кто догадывался, что Россия — это «терра инкогнита» для Европы, куда скоро польется мутный поток второсортного «отстоя». Слезы одного ребенка — слишком маленькая плата за возможность приобщиться к ценностям «золотой касты». Берлинская стена падала как карточный домик, германская эйфория имела мало общего с русским ожиданием, но тогда об этом еще не задумывались… Голос Клауса Майне из «Скорпионов» открывал эпоху разрушения, но для всех это было бесподобной лирикой, лирикой бесконечного, становившегося томительным ожидания… Августовский путч девяносто первого года, партийные бонзы с мрачными лицами, пьяный калека, распивающий портвейн недалеко от Останкинского пруда, где как-то ночью Асташев искупнулся с приятелями. Подошедшие менты не стали поднимать шум, вежливо объяснили, что здесь купаться не рекомендуется, опять же — утопленников вынимают, несмотря на то, что прудик маленький. Тогда или раньше? Бессмысленно отыскивать завязку ощущения. Может быть, это произошло, когда они стояли под дождем, пытаясь попасть в дешевый кабак с забавным названием и неожиданно швейцар, дородный дядя с лицом отставного прапора, пропустил их, отстраняя зычным басом кучку неудачников. Кто-то, с желтой физиономией, в дорогом костюме, с глазами висельника, старый знакомый еще одного знакомого, пригласил их к столу, уставленному бутылками и закуской. Женщины, пьяно-насмешливые кокоски, чей изощренный опыт сквозил во взглядах и улыбках, говорили о чем-то запретном, но теперь это становилось модным (на год или два?), табу было снято, заклинания старых партийных шаманов становились реликтом, но антиквары всегда были в цене… Иллюзия, сладчайшая иллюзия, запутанный лабиринт, словно перевернутый мир в ужастиках Стивена Кинга, менялся на глазах, но каждый видел только то, что хотел увидеть…

— Балдоха[4] сегодня жарит как в Африке… — проговорил рыбак, кинув взгляд на реку. — Когда назад думаешь?

— Да думаю, скоро… — ответил Асташев, проведя ладонью по левому плечу. Кожа реагировала болезненно.

— Да ты сгорел совсем, парень, — дядя Слава придирчиво оглядел его фигуру. — Сразу видно, что отвык ты от наших краев.

— Ничего, — Асташев поморщился. — Привыкнуть недолго.

— Кожа облезет как у змеи, тогда привыкнешь, — усмехнулся рыбак. — Давай добьем, чего на нее смотреть?

Они допили водку, и дядя Слава оживлялся все больше и больше. Асташев догадывался, что за этим последует, но уже заранее решил развязаться с рыбаком. По крайней мере, на сегодня.

— А ты сам, Серега, женат?

— Развелся…

— И дети есть?

— Девочка. Они сейчас в Чехии. Там у нового мужа — бизнес.

— Понятно, — сказал рыбак таким тоном, что сразу стало ясно — ему все эти новые веяния времени до лампочки. Он привык жить в своем мире, и в этом мире ему придется умирать. Иного ему не дано.

— У меня пацанчик хороший… — продолжил дядя Слава. — И Оксанка ничего, хотя без Тони тяжело поднимать ее было. И с Надюхой они не ладят, но чего ж ты хочешь? Бабы… Оксанке замуж надо, вот что. И мне полегче будет. Был у нее парень, а сейчас что-то разбежались… Она виду не дает, но чувствую — переживала…

Асташев замер, боясь пропустить что-то важное в словах рыбака. Но тот переключился на другое, и Асташев уже не слушал его, чувствуя тепло в груди. Странно, он не ожидал подобной реакции, но если это есть… Точно ли, есть?

Об этом стоило еще поразмыслить на досуге, хотя он сознавал — его мысли мало что значат. Да и вообще…