Остановившиеся часы

— Все может быть, — со странной загадочностью ответила Оксана. — Ты вообще здесь надолго?

— Нет. — Асташев покусывал губы, словно пытался нащупать скрытый нерв их разговора, разговора ни о чем, где каждый втайне от другого преследовал какие-то свои цели. — Может быть, еще недельку побуду.

— А денег много у тебя? — с откровенной прямотой спросила Оксана, бросив взгляд на его рюкзак, лежавший у ног.

— Кое-что есть.

— Отец думает, что у тебя много денег. Считает, что тебя нужно растрясти.

— Вот как? — Асташев как будто удивился. — Кое в чем он преуспевает.

— Я думаю, тебе надо перестать с ним встречаться, — губы девушки плотно сжались, и в глазах мелькнула решимость, отчаянная и безудержная.

— Именно поэтому ты ждала меня здесь? — спросил Асташев.

— Если хочешь — да, — просто ответила Оксана. — Зачем тебе это?

В ее вопросах ему постоянно чудился скрытый подтекст. Она спрашивала его о чем-то другом, а он отвечал слишком расплывчато.

— Слушай, Оксана… — ему в голову вдруг пришла авантюрная идея, абсолютно нереальная, но потому притягательная. — Когда-то за трамвайными путями, в парке забегаловка была… винишко продавали, пиво… А что там сейчас?

— Это в парке-то? — раздумывающе сказала Оксана, опустив глаза. — Там сейчас кафе-бар, «Пилигрим» называется. Шикарное местечко, — она усмехнулась собственным мыслям.

— «Пилигрим»? — спросил Асташев, думая о том, насколько это название подходит той старой замызганной забегаловке его юности. Но ведь и кафешка уже не та? — Звучит неплохо. А знаешь что, Оксана? Пойдем, посидим там, музыку послушаем, выпьем по фужеру вина?

— Это прямо сейчас? — в ее голосе слышалось сомнение.

— А почему нет? Ты ведь свободна, не так ли?

— Да, я не работаю сегодня, — сказала Оксана, намеренно или случайно не обращая внимания на двойственность его последней фразы. — Так ты с рюкзаком туда пойдешь?

— Ну зачем? — улыбнулся Асташев, втайне радуясь тому, что его предложение не было впрямую отклонено. — Давай сделаем так. Я сейчас к Савельевым, сброшу рюкзак, переоденусь и… буду ждать тебя… где?

— Иди в «Пилигрим», — сказала Оксана. — Дорогу, надеюсь, не забыл?

«Пилигрим» приятно удивил его. Забегаловка с тараканами и мухами, тонувшими в разлитом на столиках мутном жигулевском пиве, бесследно исчезла. А вместе с ней куда-то исчезли и ее постоянные посетители, небритые мрачные мужики с красными лицами и налившимися кровью глазами. В уютном зале за столиками сидела разношерстная, но в большинстве своем прилично одетая публика, потягивающая сухое вино, пиво и коньяк. Подавали шашлыки, салаты, креветки. Совсем как в те подернутые дымкой прошлого времена, когда он студентом бродил по московским улицам, зависал с приятелями в пивном баре в ковом переулке, называемом в народе Ямой, или в более респектабельных «Жигулях», где как-то раз за соседним столиком оказался вдрызг пьяный седой мужик, говоривший о перевороте (дело было в девяностом году), о тайных списках КГБ, о секте дьявола и прочей галиматье, крепко сидевшей в его голове. А в кафе «Лира» на Тверской, которую позже превратили в «Макдональдс», к ним подсела девица подшофе, оказавшаяся актриской из какого-то театра, как он понял, подвизавшаяся на второстепенных ролях. Актриске налили выпить, посидели, послушали, посочувствовали. Снимать ее никто из компании не хотел, было что-то неясное в ее разговоре, что-то она темнила, недоговаривала. Сашка даже сказал, когда она отлучилась на пять минут в дамскую комнату, что никакая она не актриска, а лялька с Горький-стрит. Но Асташев ему тогда резонно заметил, что пиксы немного другие, и работают иначе. А этой актриске действительно чего-то надо, она надорванная какая-то. Позже, когда актриска начала Асташеву оказывать недвусмысленные знаки внимания, его приятели одобрительно покачивали головами. Мол, давай, Сережка, не теряйся… Почему он пошел с ней? Кто знает… Ее история, тонкая паутинка из отчаяния, лжи, осеннего сплина забралась ему в душу… Он верил и не верил ей, выпускнице театрального училища, что-то бормотавшей о театре Ионеско или о пьесах Брехта… «Ты знаешь, кого я играла в «Мамаше Кураж…»? Они выпили на двоих еще бутылку вина, и она предложила посмотреть булгаковский дом на Садовой, там где нехорошая квартира под номером пятьдесят… Пошел дождь, они брели по Горький-стрит, увлеченные разговором о странной атмосфере Москвы, об этой зыбкой ауре огромного мегаполиса, растворенной в искусственном свете уличных фонарей, нечто, ускользающее в этих сумерках, в этих домах, носящих следы чужой эпохи, некий холодный безжалостный принцип столичного жителя, трудно уловимый провинциалами… Булгаковский дом, материализовавшись из сумеречной мглы, надвинулся с мрачной решимостью, тягостной, чуждой и загадочной. Дух Воланда проникал в каждую клеточку уставшего от суматошной круговерти мозга… Актриска назвала себя Юлей. Он не придавал этому ровно никакого значения. Когда она дошла до пика откровенности, ее прорвало… И подлинная история представала в ином свете…