Остановка в пути

— Именно здесь, у нас?

— Так я же у вас.

— Ты жалуешься?

— Я знаю, меня никто не звал.

— Значит, жалуешься?

— Нет. Вернее, не вам. К вам у меня только вопрос.

— Много у тебя в запасе еще таких хитрых вопросов?

— Это трудный вопрос?

— Трудный. Они стреляют из-за власти. У одних эта власть в руках; другие хотят заполучить ее. Сейчас она у наших.

— Как гражданская война?

Хельга была в затруднении со словом «гражданская война», у других дам были другие затруднения, но они пришли к единому мнению, и Бася ответила:

— Да, что-то вроде этого. Лондонцы хотели бы такую войну.

— Лондонцы?

— Ты что, не знаешь, что в Лондоне сидит правительство, которое заявляет, что это оно — наше правительство?

— Нет, кажется, знаю. Они там с начала войны; во время войны там многие были.

— Да, вы вели с очень многими войну.

— Вот и еще связь, — сказал я, и предназначалась эта реплика только для меня, но Хельга перевела ее, а Бася не поняла. Мне пришлось объяснить, я объяснил, но сокращенно: — Мне кажется, я понимаю связь между теми, кто здесь стреляет, и войной.

Они обсудили мое высказывание, и Бася сказала:

— Между всеми нами и войной существует связь.

Панна Геня что-то вставила, Хельга перевела ее слова, радуясь и в то же время не слишком радуясь:

— Она говорит: связь существует между всем вообще и вами.

— По этому поводу у всех, кажется, одно мнение, — ответил я.

— У тебя другое? — спросила Бася.

— Я спрашиваю, чтобы докопаться до сути дела. Но одно ясно: без нас никакому польскому правительству не было бы нужды перебираться в Лондон.

Геня опять вставила какое-то резкое замечание, и я подумал: а ведь с ней у нас были добрые отношения! После перевода Хельги я еще раз об этом подумал, потому что Геня сказала:

— Ах, весьма милостиво со стороны господина поэта, покорно благодарю!

Теперь, спрашивая, я уж старался смотреть на Басю:

— Так почему они не вернулись, когда кончилась война?

Бася опять засомневалась во мне, но ответила:

— Так здесь были уже русские, и коммунисты, и народное правительство.

Опять эта Геня, и опять какая-то двойственная интонация в переводе:

— Она говорит, между ними и вами тоже есть связь; господин поэт ведь так интересуется связями. Она говорит, без вас и у русских не было бы основания приходить в Польшу.

— Мне кажется, я понимаю, что она имеет в виду, — сказал я.

— Надо надеяться! — сказала на это Геня.

Я продолжал обращаться к Басе:

— Да, все это трудно понять, но вот так, кружным путем дойдя до сути, я понимаю, почему можно сказать, будто существует связь между тем давним спором поляков и нами, и мной.

Пани Бася сказала:

— Ну, так нечего кружить.

А панна Геня раздраженно добавила:

— Ну, не поэтому же он сидит!

Тут и пани Хеня впервые тоже что-то сказала:

— Тот спор куда древнее, чем он.

У них опять чуть до драки не дошло, тут уж Бася стала переводчиком Хени; теперь у меня было их две, и я услышал:

— Она считает, спор тот очень старый. Но теперь они спорят кое о чем другом, и обстоятельства теперь иные. Спор существовал во время войны и до войны. Во время войны его не очень-то замечали, другой спор был главным. Пани Хеня считает, немцы позаботились, чтобы наши господа и батраки в кои-то веки поняли друг друга. Но она считает, тот спор древнее тебя и древнее лондонцев и люблинцев.

Услышав последнее слово, я вздрогнул; с названием этого города был связан некий слух, и слух этот был связан со мной.

Свой страх я скрыл вопросом:

— Люблин, так это там было создано новое правительство, да? Летом сорок четвертого года, не в июле ли?

Сначала все кивнули, но потом пани Хеня сочла это указание неточным.

— Нет, еще не правительство. А правительство, правда временное, было создано в январе следующего года. В июле был создан Комитет освобождения, а двадцать второго июля сорок четвертого года был опубликован Манифест освобождения.

— А нас, я хочу сказать, немцев, уже не было тогда в Люблине?

Их развеселило, что я этого не знал, но мне ничуть не стало весело, когда Бася сказала:

— Только такие, как ты, и для того, для чего ты!

И Геня, вставив опять замечание, ничуть меня не развеселила:

— Да наш поэт, удирая, потерял календарь.

Имелось, однако, больное место, по поводу которого я не боялся никаких споров, даже сталкиваясь с поляками. Как раз сталкиваясь с поляками. Вот оно, это больное место. И я сказал:

— В июле я был еще далеко, далеко отсюда, я был дома, и в январе я тоже не был в Люблине.

Я долго не встречал никого, кому я мог бы это доказать; и потому, видимо, я доказывал это слишком горячо, что поначалу как-то неприятно их удивило, и пани Хеня, сегодня так необычно решительно говорившая со мной, сказала:

— Ну, не заводись; ты еще вовремя поспел.

Кто-то когда-то уже сказал мне что-то похожее, но и тогда от этих слов мне веселее не стало.

Когда мы кончили работу, я так и не понял, умно ли было так обо всем спрашивать. Умно ли было спрашивать.