Оставь страх за порогом

– Рад, что не уточняете факты, тем самым не сбиваете. Дошел до главного. Старшего Романова с семьей впервые увидел в церкви Благословения на обедне. Глава семейства держал на локте фуражку с кокардой, был облачен в защитного цвета гимнастерку с погонами полковника. Рядом осеняли себя крестным знамением отрок Алеша в форме ефрейтора, супруга с дочками. Я представился, позволил приложиться к своей руке, услышал просьбу стать духовником, принимать таинства покаяний, отпускать грехи от имени Иисуса Христа, выразил надежду, что между нами установится полное согласие, крепкая связь. С того дня старший Романов стал доверять мне самое сокровенное, помыслы, надежды, которые не могу доложить по причине исповедальной тайны. Скажу лишь, что Николай Александрович порадовался, когда узнал, что генерал Корнилов предложил Керенскому идти на взбунтовавшийся Петроград, положить конец антиправительственным демонстрациям, неповиновению власти. Сильно опечалило известие, что Временное правительство не предотвратило захват Зимнего дворца, арест министров, признался, что своим отречением надеялся спасти любимую Россию с ее народом от междоусобной гражданской войны, пожаловался на грубость охраны, получаемые семьей унижения.

Когда до Тобольска с большим опозданием дошли подробности о перевороте, захвате антиправительственными партиями банков, подавлении идущих на Питер казачьих частей под командованием Краснова, высказал удивление неспособностью, даже бездарностью Керенского подавить бунт в его зародыше, предрек великую катастрофу, наступление в стране хаоса. Вечерами в кругу семьи слушал игру дочери Татьяны, вел задушевные беседы с супругой, которая сожалела, что в свое время он не принял монашество, как поступил в Смутное время предок, не стал патриархом, что помогло бы избежать ссылки.

Во время трапез за стол садились доктор Боткин, комнатная девушка Демидова, повар Харитонов, которые в скором времени вместе с хозяевами полегли под пулями. Вместе с архиепископом Тобольским Гермогеном я оказывал посильную помощь Романовым, не вступал в конфликты с заправляющим всем в доме комиссаром Панкратовым – бывшая царица называла его Каторжником за проведенные десять лет в крепости. О нем Боткин сочинил такие строки:

Зеркало в тиши печальной
Зимнего дворца
Отражает взгляд нахальный
Бритого лица.
И, предавшись ослепленью,
Мнит герой страны,
Что в покорном преклоненье
Пасть пред ним должны.

Чинимые охраной беззакония вынудили меня напомнить комиссару, что согласно Священному писанию королей, императоров, царей нельзя лишать сана, который дарован им Богом. В ответ услышал, что Бога нет, его заменил социализм, не Богу, а новой власти решать, кого лишить званий, привилегий, отправлять на плаху, а кого миловать. Слышать подобное было выше сил, и в ближайшее воскресенье я провозгласил с амвона[55] многолетие государю императору и его близким, произнес молитву о продлении дней царской семье, в результате Панкратов запретил мне проводить службу, Романовым посещать храм, позволил молиться в дворовой церкви.

Филимон вновь промочил горло глотком воды.

– Не на исповеди, а в обычной душевной беседе Николай Александрович признался, что оказал державе плохую услугу, не сумел удержать власть, поспешил с отречением, останься на престоле, и все в стране было бы иначе. Я постарался успокоить, сказал, что Господь на небесах умилосердится над бедной Россией, не даст ей погибнуть в революционной пучине, в ответ услышал: «Мне с семьей грозят публичным судом, верят, что процесс поможет новой власти окрепнуть. Тошно знать, что власть взяла толпа карбонариев, отребье общества. Нет ничего хуже оказаться в роли заложника, не иметь возможности выйти даже за ворота. Радуют лишь душевные беседы с вами, приходящие с дарами монашки». Панкратова вскоре сменил некто Яковлев, приказавший покинуть Тобольск. В ночь на 26 апреля ссыльных привезли в Тюмень на санях по льду Тобола, далее поездом в Екатеринбург. Путь этот стал для бедного семейства последним, как сказано в Откровениях: «И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покаяния ни днем, ни ночью поклонившиеся зверю и образу его, и понимающие начертанья имени Его…»