Оставь страх за порогом

Из стенограммы заседаний военной коллегии Верховного суда СССР 16 января 1947 года.

Председатель В. Ульрих: Каким считаете себя генералом – русским или немецким?

Краснов: Исключительно русским.

Ульрих: Но носили немецкий мундир.

Краснов. С погонами русской армии.

Ульрих. Кто по-вашему виновен в развязывании войны?

Краснов. Немцы. Их пропаганда утверждала, что виновник начала войны Союз, Германия была вынуждена упредить удар. Незадолго до 22 июня 1941 года пресса, радио рейха трубили о вашем нарушении границ, пакта о ненападении, готовности захватить Германию.

Ульрих. В своих статьях, выступлениях неоднократно подчеркивали, что СССР ведет войну исключительно в пользу империализма. Чем объясните эту ложь?

Краснов. Это был типичный пропагандистский прием – чем невероятнее ложь, тем больше ей верят.

Ульрих. Согласны, что ваше раболепское письмо кайзеру Вильгельму в 1918 г. почти дословно повторили в воззвании к казачеству в 1944 г.?

Краснов. Это продиктовано желанием найти союзников, которые помогли бы сменить в России политический строй.

3

Закрытый процесс шел к завершению. Сменялись свидетели, подсудимые отвечали на вопросы прокурора, членов коллегии, уточняли прежде данные показания. Был зачитан акт о злодеяниях казачьего корпуса в Черногории, Македонии, прозвучали цитаты из издававшихся в Германии газетах на чеченском, абазинском, татарском языках с призывами к рядовым, командирам РККА переходить на сторону противника, оглашен приказ походного атамана, Тимофея Доманова (одного из подсудимых) об отправке в концлагерь пленных, отказавшихся вступить в «Русскую освободительную армию» (РОА) Власова, казачьи формирования. Прокурор напомнил, что на Международном трибунале в Нюрнберге много говорилось об участии в войне на стороне Германии и ее сателлитов грузинских, татарских, украинских эмигрантов, пленных, которых подсудимые распропагандировали, взяли под свое крыло.

Шестеро подсудимых выглядели безучастными, словно все происходящее их не касалось, на самом деле каждый впитывал в себя любое слово. Безразличие к процессу изображал и Краснов.

Когда стало побаливать в висках, он стал рассматривать немногочисленную публику в зале. Водил взглядом и вздрогнул, остановившись на одном лице: «Не может быть, мне мерещится! Мог ожидать всего, но только не это! Как проглядел, не догадался, не вывел его на чистую воду?»

Взволноваться заставил сидевший у стены Синицын.

«Вот одна из причин моего краха! – понял атаман. – Как принято в разведке, у пролезшего в мое управление чекиста незапоминающаяся внешность!»

Радовало лишь, что в отличие от изрядно сдавших зрения, слуха память ничуть не померкла:

«Имел чин майора, у своих, без сомнения, не ниже полковника. Был весьма учтив, без низкопоклонства перед начальством. Прекрасно воспитан, умен, безукоризненно владел немецким, по-русски изъяснялся, как коренной петербуржец, что ласкало слух… Знай тогда, с кем имею дело, кому он на самом деле служит, расспросил бы, не мучает ли страх оказаться разоблаченным…»

Не только атаман узнал Синицына, в перерыве судебного заседания к разведчику подошел Магура.

– Прошу извинить за нарушение одиночества. Весьма рад встрече с Альтом.

Синицын внутренне напрягся, услышав свой агентурный псевдоним, полученный в далеком девятнадцатом году в бытность переводчиком британской военной миссии в Царицыне, которым в Великую Отечественную войну подписывал радиодонесения в Центр.

Магура продолжал:

– С опозданием на четверть с лишним века приношу благодарность за помощь в побеге из врангелевской контрразведки. В нашу последнюю встречу в Берлине в такси с номером 56–14 перебросились лишь парой фраз, сейчас сможем поговорить дольше.

После перерыва два полковника государственной безопасности вернулись в зал, сели рядом.

Когда Краснову дали последнее слово, атаман с трудом поднялся. Заговорил тихо, каждое слово давалось с неимоверным трудом: