Остракизм в Афинах

Итак, как количество, так и ареал внеафинских находок острака, свидетельствующих о применении остракизма в тех или иных полисах, имеют тенденцию к расширению. Следует учитывать, что каждый следующий археологический сезон может принести новые находки памятников этого рода, как в тех городах, о которых шла речь выше, так и в каких-то других. В связи со сказанным небезынтересно будет упомянуть, что в Эфесе на рубеже VI–V вв. до н. э. применялся способ изгнания, имевший определенные черты сходства с афинским остракизмом. В данном случае в нашем распоряжении такой аутентичный и авторитетный источник, как современник и даже в известной степени участник описываемых событий — философ Гераклит[1108]. В одном из сохранившихся фрагментов (В121 DK), почти без разночтений передаваемом рядов позднейших авторов (Страбоном, Диогеном Лаэрцием, Цицероном), что убедительно говорит в пользу его подлинности, Гераклит, горько сетуя на изгнание эфесянами его друга — аристократа Гермодора, приводит формулировку, обосновывавшую это изгнание: «Среди нас никто да не будет наилучшим, а коли есть такой, быть ему на чужбине и с другими!»[1109] Судя по всему, философ цитирует официальный документ.

Строго говоря, с эфесской процедурой очень много неясностей. Так, совершенно неизвестен способ принятия решения: осуществлялось ли голосование об изгнании с помощью черепков, листьев или каким-то иным путем. Неизвестно, было ли это изгнание ограничено каким-то сроком (десятью годами, как в Афинах, пятью, как в Сиракузах, и т. п.), или же оно являлось пожизненным[1110]. Неизвестно, далее, был ли случай с Гермодором единичным, или мы имеем дело с какой-то системой (второе несколько более вероятно)[1111]. С несколько большей уверенностью можно говорить о субъекте принятия решения: в изложении Гераклита это Έφέσιοι, то есть, судя по всему, эфесский демос, народное собрание. Если бы решение принял какой-то другой, меньший по размеру орган (например, Совет), то философ, наверное, оговорил бы это специально и уж во всяком случае не стал бы утверждать, что всех эфесян следует поголовно перевешать, а город передать безусым юнцам, — то есть, очевидно, тем, кто ввиду своего несовершеннолетия не принимал участие в голосовании.

Твердо известно, однако, самое главное — цель изгнания. Она заключалась в том, чтобы удалить из полиса выдающегося и тем самым опасного гражданина. А ведь это именно та цель, которая имелась в виду при введении остракизма в Афинах. Изгнание Гермодора, как и афинский остракизм, оказывалось мерой «профилактической», то есть проведенной не в силу какого-то преступного деяния, совершенного этим человеком, а для того, чтобы обезопасить себя от него на будущее. Это — важнейшая принципиальная черта остракизма и аналогичных ему институтов. Таким образом, мы можем утверждать, что эфесская процедура — явление того же порядка, что и афинский остракизм[1112]. Какие бы расхождения между ними ни обнаруживались, эти расхождения, по сути дела, имеют частный и непринципиальный характер[1113].

При обозрении внеафинских острака и релевантного нарративного материала не могут не быть подняты естественные вопросы: складывался ли институт остракизма самостоятельно в разных полисах или же первоначально в одном месте? И если в одном, то обязательно ли это были именно Афины? И даже если Афины следует считать родиной остракизма, то для всех ли остальных полисов, где он также применялся, следует говорить об афинском влиянии, заимствовании из Афин? Не были ли «пути остракизма» менее прямолинейными и более сложными? Вся эта серия вопросов крайне редко поднимается в историографии. А если какой-нибудь исследователь поднимает их, то тут же и выясняется, что у него имеются готовые ответы. И ответы эти всегда одни и те же. Остракизм возник в одном месте, местом этим были клисфеновские Афины, и во все остальные полисы, где этот институт зафиксирован, он попал только из Афин. Все это считается как бы чем-то самим собой разумеющимся[1114]. Возможные альтернативы даже не рассматривают, ссылаясь на общепринятое мнение. Власть этого общепринятого мнения оказывается настолько велика, что зачастую едва ли не заменяет собой всякую аргументацию, а это вряд ли достойно похвалы.