ОстротА. Записки русского бойца из ада

Глаза буравят землю подо мной, когда я переставляю ноги. Только бы не рявкнул миномет. Только бы мы остались в живых. Я не могу, не могу остаться здесь. Не я. Меня ПМН не берут, мы это уже проходили. ОстротА… не надо. Не надо. Я же нравлюсь тебе. Не может все так закончиться, здесь, между минометом, что вот-вот выплюнет в нас мину, между безопасным погребом, между этими зеленым точками. Не может. Я знаю, не может. Я слишком везучий для этого. Она не сожрет меня сейчас. Со мной не может ничего случиться.

Все внимание — под ноги. Нет миномета, ОстротЫ. Только этот грунт, только я. Только мины. Вот, две противотанковые. Шаг, шаг. Не сейчас, не сейчас. Шаг. Конец минного поля, остался последний метр.

Шаг.

Я подлетел наверх, и в нос мне ударил резкий, мерзкий запал паленой взрывчатки. Это гексоген. Голубое небо. Голубое небо надо мной, режущее, заливающееся в мозг, жгущее его изнутри. Такое яркое, такое холодное.

Но мне повезло. Я знаю, у меня ботинки со стальными стельками. Я уже подрывался так, все было хорошо, и сейчас мне повезло тоже, я знаю. По-другому быть не может. Это же я, где я только ни был и только ожоги и царапины. Глаза опустились вниз и заметили вместо правой ступни только кровавые лохмотья — зеленая штанина переходила в месиво и осколки кости. Она достала. Она захотела меня и достала, подсекла, подбросила верх и оставила здесь смотреть в это невозможное, мерзкое, гнилое небо. Ей надоело со мной забавляться. Я проиграл ОстротЕ.

Боль

Спасибо всем тем, кто принимал участие в моей эвакуации. Бойцам «Имперского легиона», командиру, медикам, хирургам. Благодаря им я жив и смог написать эти строки. Спасибо моей жене Алине — благодаря ей я не сошел с ума.

Небо. Голубое, яркое, режущее и больное небо заливалось через глаза прямо в черепную коробку, заполняло там все, жгло и резало. Как-то сразу я очутился на спине, сразу после хлопка, в ноздрях моментально оказался аромат паленого гексогена. Но я упал, наполненный надеждой — один раз со мной уже такое было. Я хорошо помню тот хлопок, то падение в канаву, то удивление, когда я схватился за берцы и понял, что они оба на месте. И сейчас все будет то же самое. Опасаясь маломощных мин «Лепесток», я даже засунул в свои тяжелые ботинки кевларовые и стальные стельки, они наверняка помогли, они наверняка сохранили мне ногу. Иначе быть не может — меня здесь просто ничего не брало, я еще ни разу не пропускал удар, не ловил осколок, не высовывался под пулю.

Я чуть приподнял голову и посмотрел вниз, туда, где я лежал на засохшей глине и песке проселочной дороги, залитый солнечным светом и голубизной апрельского небосвода. Правая штанина, которая раньше охватывала ботинок, теперь обвивалась снизу и переходила в кровавые мясные лохмотья. Лоскуты кожи перемежались с осколками костей, жил и еще чего-то настолько отталкивающего, что смотреть мне на это совершенно не хотелось.

Вот и все. Все кончено. Удар, фатальный, роковой, калечащий, был пропущен. Теперь осталось только посмотреть наверх и позволить голубому небу заполнить мою голову полностью, выдавив и вытеснив меня оттуда. Не будет ничего, кроме этой режущей, острой, болезненной глубины.

Но нет, будет. Скоро будет очень больно, безумно больно. У меня есть несколько секунд, пока нервная система не начала подавать в мозг сигнал о том, что я был ранен одним из самых мерзких и тяжелых способов, существующих на этих войне — столкнулся с тем, что обтекаемо называют «травматической ампутацией».

Надо мной появилась фигура Гиннеса — желтоватая, выцветшая, резко очерченная на фоне безумно голубого неба, контрастная и залитая тем же крайне ярким солнцем.

— Возьми рацию, скажи, что мне ногу оторвало, — проговорил я тогда еще достаточно спокойным и уверенным голосом. Секунды капали, уходило время, драгоценнейшее время с момента получения ранения и до оказания первой помощи. Но ее, можно сказать, уже начинали оказывать — в памяти четко всплывали инструкции, полученные от множества инструкторов за все время участия в боевых действиях. Сначала — оповестить командира, потом уже все остальное.

— Ротный — Гиннесу, ротный — Гиннесу, у нас «триста»! — начал орать в рацию мой второй номер.

— Ротный на связи, что случилось?

— Графу оторвало ногу; повторяю, Графу оторвало ногу!

— Что? Кому?

— Графу, Графу оторвало ногу!

Это было очень кинематографично, не могу назвать иначе. Тонкое, бородатое лицо приехавшего на войну богослова Гиннеса, напоминающее в этом свете древние иконы, выцветший камуфляж, черная рация, и все это на контрастном, резком голубом фоне. Таким кадрам позавидовали бы лучшие мировые кинофестивали, но я видел их своими глазами, трясясь от вливающегося в кровь адреналина. Кадры как скальпелем врезались в мозг и оставались там навсегда, яркие и неспособные потускнеть.

— Где вы? — зашипела снова рация.