Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона

Читаем далее: «…Знания, как известно, передаются или с помощью афоризмов, или методически (aut per Aphorismos, aut Methodice)… Афоризмы неизбежно должны выражать самое сущность, самое сердцевину научного знания (medullis et interioribus scientiarum), иначе они будут попросту смешными. Ибо здесь отбрасываются всякие украшения и отступления, все разнообразие примеров, дедукция и связь, а также описание практического применения, так что у афоризмов не остается никакого иного материала, кроме богатого запаса наблюдений». Методическое же изложение часто «придает видимость какого-то замечательного искусства тому, что при более глубоком рассмотрении, если освободиться от всего внешнего и обнажить сущность, оказывается совершенно ничтожным пустяком».

И наконец, самое важное для Бэкона преимущество афоризмов перед методическим изложением: «…Афоризмы, давая только какие-то части и отдельные куски науки, приглашают тем самым всех прибавить что-нибудь к этой науке также и от себя; методическое же изложение, представляя науку как нечто цельное и законченное, приводит к тому, что люди успокаиваются, думая, что они достигли вершины знания»[566].

Итак, фрагментированное (афористичное) изложение позволяет привести умы в движение, оказывая на них распределенное когнитивное воздействие. Однако, когда мы читаем «Новый Органон» или другие произведения Бэкона, написанные в афористичной манере, они далеко не всегда воспринимаются как некие собрания разрозненных утверждений или несвязанных мыслей. Если убрать нумерацию, афоризмы «Нового Органона» будут читаться как типичная английская проза раннего Нового времени, в которой каждый новый смысловой фрагмент начинается с красной строки. Но афористическая фрагментированность текста дает возможность Бэкону переложить труд по смысловой «сборке» высказанных им мыслей в единое целое на читателя, который должен собрать предложенный автором «пазл», чем, собственно, и занимаются до сих пор историки науки и философии.

И наконец, афористическая структура «Нового Органона» позволяла Бэкону наилучшим образом раскрыть перед читателем исследовательский горизонт, – символически запечатленный на известной гравюре, украшающей фронтиспис folio 1620 года[567], – а не замкнутую систему накопленных знаний.

Эта широко известная гравюра-navicella вызывает в памяти слова Ф. Ницше из «Веселой науки»: «Мы покинули сушу и пустились в плавание! Мы снесли за собою мосты – больше, мы снесли и саму землю! Ну, кораблик! Берегись! Вокруг тебя океан: правда, он не всегда ревет и порою лежит, словно шелк и золото, грезя о благе. Но наступит время, и ты узнаешь, что он бесконечен и что нет ничего страшнее бесконечности. О, бедная птица, жившая прежде на воле, а нынче бьющаяся о стены этой клетки! Горе тебе, если тебя охватит тоска по суше и дому, словно бы там было больше свободы, – а „суши“-то и нет больше!»[568]

Заинтересовать царственный ум

Сколь бы ни был точен диагноз интеллектуального состояния человечества, сколь бы ни был удачным (что, вообще говоря, не очевидно) выбор средства (лекарства) для борьбы с умственным недугом, одного этого мало. Нужно привести в действие еще один фактор – заинтересовать своим проектом верховную власть, что Бэкон и намеревался сделать. И это четвертая особенность его амбизиозного проекта «Instauratio».

Посвящая свои работы королю, Бэкон фактически выступал не столько как лорд-хранитель, и уж подавно не как лорд-канцлер, но как бы министр науки и образования, хотя такой должности в то время не было, но которую он наметил для себя в цитированном выше его письме лорду Бёрли 1592 года. Разумеется, ко времени завершения «Нового Органона» Бэкон, набравшись жизненного и управленческого опыта, уже не выступал с наивными предложениями занять несуществующую «скромную должность» ответственного за «все знание», но тем не менее продолжал себя чувствовать ответственным за пропаганду и реализацию проекта «восстановления наук».