Остров любви

Походилов долго роется в бумагах и успокаивается.

— Ну что же вы?

— Нет у меня их.

— Зачем же врать, зачем врать, спрашиваю вас?

— Не нужно волноваться, не нужно кричать. Доснимем.

— Вот я и говорю, поезжайте и доснимите.

Мало радостного от таких разговоров.

4 октября. На противоположном берегу стоял самолет. Сумерки сгущались, и в наступающей темноте он казался черным. У костра полулежал летчик Дюков. Около него перебирала геологические образцы Маша. Невдалеке сидели Забулис и Кустолайнен. Мы только вернулись с работы.

— Ну, чем обрадуете нас? — спросил Леманов, пожимая руку летчику.

— Махоркой и газетами. Ведь я на обратном пути сел.

— Писем нет?

— Было два, отдал.

Голос его вял, видно, спать ему приходится мало. После ужина зашел к нам в палатку, взял от Ник. Александровича письма и ушел спать. Как только он вышел, тут же заговорил Походилов.

— Вы уезжаете на другую стоянку, — сказал он Ник. Александровичу, — а мы с Прищепчиком остаемся, так вот по этому требованию оставьте нам необходимое, — и подал бумажку.

— Читайте, — сказал ему Ник. Александрович.

Походилов стал медленно, угрюмо читать, будто перечислял недостатки человеческого рода. Когда дошел до готовальни, Ник. Александрович его перебил:

— Расписку на готовальню, дайте расписку.

— Тогда нам готовальни не надо. Карандашей пятнадцать штук.

— Куда же вам столько много, печки топить?

— Не много, в самый раз.

Я ложусь спать и сквозь дремоту слышу бурчание Походилова. Потом все заволакивается, и мне кажется — койка летит и вдруг все останавливается. Голос Ник. Александровича звенит от напряжения.

— Да, вы не нужны мне. Мне нужны нивелировщики, пикетажисты, а вы мне не нужны!

— И вы не нужны мне, — басит Походилов, разглаживая бороду. — Была без радостей любовь, разлука будет без печали.

5 октября. — Сережка, вставай, вставай! — кричит Всеволод Леманов.

Я высовываю голову из-под одеяла и недоумевающе гляжу на Всеволода.

— Да не на меня гляди, а в дверь!

Снег. Сколько снега! Все в белом. В дверь мне видны сопка и противоположный берег. Но я не узнаю их. Как они красивы в белоснежном уборе. Быстро одеваюсь, выбегаю из палатки и, ослепленный белизной, замираю у входа. На деревьях шапки снега, каждая ветка стала белой, каждый куст пуховым, кажется, дунь на него — и разлетится пушинками. А сопки, сопки! То белые, то голубые в ложбинах и теневых сторонах, то ярко горящие от лучей восходящего солнца, и какой красивой кажется Амгунь. Она похожа на смуглую девичью шею, окаймленную кружевным воротничком. С неба падают снежинки, падают, как маленькие парашютики. Я протягиваю ладонь, и вот они садятся и тают, оставляя влажный след.

Как все изменилось. Воздух словно вымылся, чистый, прозрачный. А вдали, там, где сопки уходят в небо, он голубеет и голубеют от него вершины сопок.

— Как хорошо! — восхищенно говорю я.

«Хорошо», — слышу голос Всеволода.

С утра началась погрузка на баты. На них едут шесть человек, остальные идут пешком по трассе до новой стоянки.

— Смотрите, Соснин, все ли вы взяли? — говорит Ник. Александрович.

— Все, а за тем, что не взял, приеду еще раз.

— Ну, счастливо!

Попрощались и направились в тайгу. Впереди Леманов, за ним я, Ник. Александрович и рабочие. Сзади всех Шура. Отправились налегке, захватив только по лепешке и чайник. Идти десять километров, — это не так-то много, самое позднее будем на месте в шесть часов вечера. От снега осталась роса и на деревьях капли. Не успели пройти и километра, а уже вымокли насквозь, особенно, кто шел впереди. У речки Джамку покурили и двинулись дальше. Дошли до конца трассы, свернули на магистраль 1934 года, пошагали по ней. Магистраль местами заросла, но все же это лучше, чем идти прямо по тайге. Прошли два километра, посовещались и резко свернули налево, направились к Амгуни. Тут путь стал более трудным, то и дело приходилось обходить то болотце, то переплетенные ветви кустов, то буреломные завалы.

— Всеволод Евграфович, куда вы идете, правей, правей, — закричал Ник. Александрович.

— Я правильно иду.

— Правей надо. Сережа, идите ко мне.

Я подошел. Он стоял с вытянутой рукой, на ладони лежал компас.

— Идемте со мной. Леманов не хочет, пусть блуждает, а мы пойдем по компасу.

Мы с ним прошли несколько сот метров. Деревья начали редеть, послышался гул Амгуни, и через несколько минут мы вышли к реке. Вправо от нас вытекала протока; чтобы обойти ее, нужно было попасть к ее истоку. Посмотрев карту, двинулись по ней. Чем дальше углублялись, тем гуще становился кустарник. Раздвигаем его, кое-как протискиваем тело, но впереди чащоба еще гуще, и не видно ей конца.

Темнело. Рабочие разбрелись, и теперь то там, то здесь раздавались ауканья. Решили обсудить создавшееся положение. Ночь надвигалась быстро. И, конечно, ничего более разумного не могло быть, как остановиться и заночевать, а для этого, пока не наступили сумерки, успеть заготовить дров. Застучали топоры, затрещали сухостойные деревья. Нужно было запасти порядочно, ночи пошли длинные, холодные.