Остров Пинель

Пользуясь отомкнутыми соединительными дверьми, я ковыляю через три следующих каюты, которые, к счастью, оказались пустыми. Купальный халат и спасжилет, выхваченные из шкафа в последней каюте, позволяют мне благопополучно смешаться с сонными пассажирами, спешащими к своим шлюпкам в соответствии со штатным расписанием. Задымление на борту – дело серьезное.

* * *

…Меня бьет дрожь – не то от холода, не то от страха.

Сижу в шлюпке под тентом, уткнувшись щекой в жесткий пенопласт так и не снятого спасжилета. Шлюпка монотонно раскачивается в такт волнам, но это классическое убаюкивающее покачивание не оказывает на меня никакого эффекта.

Я чувствую себя пешкой в чьей-то жуткой игре, правила которой мне незнакомы. Кто-то командует мной, дает мне вводные, подставляет новые фигуры, ведет меня к одному ему известной цели.

Мне почему-то кажется: я могу, я знаю, как вычислить эту цель.

Все детективы в аналогичных ситуациях призывают рассуждать логически.

Первое озарение, первая ниточка – Каммингс.

Человек, который дал мне таблетки, не имел никакого сходства с доктором Каммингсом на фотографии выпускников Кингс Колледж.

В данном случае вопрос о том – кто из них является настоящим Каммингсом? – имеет равнозначное право на ответ с вопросом – кого же на самом деле убили, не говоря уже о том, кто и почему это сделал.

Вторая ниточка – слово. БОЙЗЕ. BOISE.

Я снова вижу его отражение в зеркале.

Мне где-то уже встречалось это сочетание – где? В связи с чем? Напрягись, вспомни!

Именно в тот момент, когда слово BOISE приобретает в сознании совершенно другой смысл, меня ослепляет яркий свет фонаря. Тент откинут в сторону – Джоди щерится мне в лицо… Двое других, перепрыгнув через ограждение палубы в шлюпку, тянутся ко мне, пытаясь схватить за руки, но в узком пространстве шлюпки им это плохо удается. Ярость удесятеряет мои силы; забыв о струпьях на руке, о полупарализованном теле, я отчаянно сопротивляюсь… –

-…получаю по челюсти, но по крайней мере при этом моя правая рука остается на свободе. Ткнув наудачу в сторону лица одного из нападавших, я слышу сдавленный крик – мой большой палец попал тому в глаз… Хватка ослабевает, я пытаюсь высвободить ногу – поскользнувшись, теряю равновесие…

…падаю, падаю, падаю…

…Когда я выныриваю на поверхность, «Утренняя Роса» прощально мигает мне в предрассветном тумане редкими огнями старборда. Попытка откашляться и очистить носоглотку приносит мне новый сюрприз.

Вода была несоленой. То-есть совершенно пресной.

Я крутнулся на месте, пытаясь увидеть берег, но туман был слишком плотен… Еще несколько мгновений – и «Утренняя Роса» скрылась из виду.

Я знал только одно место в этом районе земного шара, посещаемое круизными судами, где вода должна быть пресной. Иначе шлюзы быстро заржавеют…

Перешеек между двумя океанами. Озеро Гатун. Панамский канал.

Спасжилет пришелся очень кстати.

Через немыслимо долгое время меня подобрала австралийская яхта, «Тихое Прости», которая вошла в канал со стороны Панама-сити и направлялась в Карибское море. Пока меня отпаивали грогом и растирали полотенцами, я стучал зубами и без конца повторял про себя:

32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108.

BOISE = 32108, если прочитать это в зеркальном отражении.

Не слово, но число.

И еще я вспомнил, откуда оно было мне знакомо.

Часть третья

Крекер.

Так его звали все. Никто не знал его настоящего имени и фамилии. Да мы и не должны были знать фамилий друг друга, по условию испытаний. Мы звались по имени – Робин, Ларри, Кэти…

И был Крекер.

Крекер был маленьким, неопределенного возраста мужиком со сглаженным книзу безвольным подбородком и гривой седых, спутанных в паклю волос. В холодные дни, когда он появлялся в клинике утром, с кончика его носа свисала капля, которая упорно не хотела падать. Он периодически втягивал ее назад, издавая при этом неприятный хлюпающий звук. Глядя на него, думалось, что бог создал людей красивых, затем так себе, затем корявых, и уж затем из остатков материала он создал Крекера.

Но унылое впечатление о Крекере кардинально менялось, лишь только он начинал говорить. Нет, Цицероном он не был, но в его манере излагать мысли было что-то магнетизирующее, плюс к этому эрудиция и умение популяризировать скучные факты…

При этом в группе его сторонились, словно бы стесняясь; он поддерживал отношения, отличающиеся от обычного «привет-пока», только со мной. Может быть потому, что я жалел внешнюю несуразность и кажущуюся нелепость, уважая скрытый за ними неординарный ум.

Мы много разговаривали с ним, на самые разные темы. Вернее, разговор шел преимущественно в одном направлении. Мне казалось, что ему не хватало собеседника, слушателя. После ланча мы часто засиживались в кофейне «Сиэттл Бест» на Кобб-Стрит, неподалеку от клиники. Там подавали запредельно крепкий эспрессо, который мы оба любили.