Остров традиции

След Луизы Конрад давно потерял. Просачивались сведения, ухватилась за первую же залётную пиписку. Может, разжалась, разблокировалась, раскомплексовалась. Может, нет… Лет шесть назад вроде видел её из окна вагона – мимоездом: она, не она?... А вот Натали… Та по времени была ближе, воспоминание о ней свежее… после армии Конрад взялся наводить справки не только о Профессоре Клире. Он узнал: она по-прежнему замужем за офицером своего ведомства, у неё четырёхлетний сын, проживает она в губернском городе N… вот этом, ненастном, слезящемся, покрытом язвами давно не вывозившихся помоек.

Капли дождя лупцевали непокрытый череп Конрада, высекая из него искорки воспоминаний. Ну как всегда – о развязке, о конце, притом даже не о пятом конце. О том, что обычно зовётся закономерный финал.

Воспоминание № 2 (8 лет от роду). Народный (м)учитель Конрад Мартинсен, оплёванный и обдристанный собственными учениками полуживой приползал домой и заставал на кухне налитого спиртом рябого хроника. «Коллега по работе», – объясняла Натали. Хроник починил унитаз, починил розетку. Конрад ни в жисть бы этого не смог, так что появление удивительного гостя в доме Мартинсенов казалось вполне оправданным. Конрад всегда очень хотел, чтобы у Натали были друзья; друзья моего лучшего друга будут моими друзьями – так он рассуждал. Хроник в свободное от починки унитаза и розетки время ежедневно дружил сперва с Натали, их союз освящал Эрос, затем, когда приходил Конрад – дружил с обоими супругами, этому альянсу покровительствовал Бахус.

Да, ещё одно важное пояснение: когда-то Конрад воспитывал Натали в духе самой отъявленной «free love» – он довольно долго умолял её дать, любые средства убеждения были хороши. Теперь вот, напоровшись на плоды своего же воспитания, он, как человек последовательный, всё сносил безропотно. Помнил: его воспитания плоды.

Не по дням, а по часам разрасталась на кухне Мартинсенов баррикада из винно-водочной стеклотары. Бутылки выживали хозяев с кухни.

Как когда-то Луиза, Натали всеми порами, капиллярами, фибрами и рецепторами ощущала, что ещё молода, что рано увядать и умирать, приносить бессмысленную жертву ненасытному вампиру. Восстановиться, оклематься, очиститься. И той, и другой это удалось за полгода. И та, и другая находили спасение просто в факте освобождения от Конрада, они ведь уходили в неизвестность, в пустоту, в одиночество. Никакого мужика не было у Луизы, когда та приняла судьбоносное решение, и нескоро, по всему судя, появился какой-то. Вот и Натали впоследствии быстро порвала с хроником, хронеющим на глазах – тот уж и отвёртку в руках не удерживал, и его самого ноги всё чаще отказывались держать. Да и женат был хроник, между прочим.

Когда уходила Луиза, двадцатилетний (по паспорту) Конрад ещё заблуждался, будто вину за происходящее наряду с ним несёт кто-то другой, толстокожий и высоколобый – ну не сама Луиза, так её наушники-советчики. А когда история повторилась – в виде фарса, по мнению Гегеля, – самоанализ, не прекращавшийся даже во сне, давал однозначный результат: Натали права. Источник злосчастья – ты сам.

Но был один немаловажный нюанс, благодаря которому уход Натали не становился простой копией, повторением пройденного, дубликатом уже бывшего. Натали форсировала оформление развода, дёргала, торопила. Её приглашали на работу Органы. Гарантированное лет на двадцать пять место, приличный оклад, до- и переквалификация – где ещё такая лафа человеку с гнилым текстоведческим дипломом? Закавыка была одна – анкета мужа (родственники за бугром и т.п.)

И муж, убеждённый диссидент, сын вольнодумных родителей, интеллигентское семя, для которого любая уборщица в здании Органов была априори исчадием адовым, заплечных дел мастером, цепным псом тоталитаризма, узнавши об этом, понял: это – приговор.

Ведь ещё два года назад, когда их роман едва начинался (оба заканчивали институт), для неё, несмышлёной сомнамбулы, уютно затиснутой в свой замкнутый мирок, уже вставал этот вопрос. И он со всем запальным пылом-жаром обрушивался на учреждение, запятнавшее себя в веках кровью миллионов великомучеников и заклинал: думать не моги! И если два года воспитываешь вот эту табулу расу в ненависти к чему-то, а она выбирает это что-то, меняет тебя на это что-то, кто же – ты?

Значит, весь твой облик, весь твой modus vivendi, твой голос, твой запах объективно настолько богомерзки и богопротивны, что любой твой самый страстный призыв неминуемо влечёт за собой прямо противоположное действие.

Отчаянная истеричность запоздалых ударных проповедей лишь ускорила распад молодой семьи.