Островитянин

Хотя картошка была уже совсем холодная, зато мясо — большой кусок баранины — горячее и хорошее. Наевшись досыта, я решил пойти обратно, туда, где продолжалось представление: подумал, что такого случая до следующего года может и не представиться. Рассудив так, я объяснил все матери, сказав, что собираюсь снова пойти в дом Пади Шемаса, и если буду возвращаться поздно, пусть она не обращает на это внимания. Потому что Диармад, наверно, все еще не выходил оттуда на свежий воздух, и если застрянет там, то, боюсь, останется до утра. А коли останется, так и я останусь с ним.

— Закрой дверь на крюк, но не запирай ее.

Короче, я пошел к сундуку с выпивкой и взял оттуда бутылку. Это была уже третья, и все равно там оставалось еще больше половины. Настал один из самых восхитительных вечеров в моей жизни. Я налил стаканчик виски отцу, хотя тот не особенно его уважал, а мама просто пригубила немного из моего стакана.

— Не знаю, — обратился я к старикам, — нести ли мне домой к Кать все, что осталось в этой бутылке.

Я просто проверял их, потому что, если бы они запретили мне брать с собой бутылку, я бы понес ее все равно, по-тихому, но они не запретили. Мой отец всегда отвечал так, как надо, потому что никогда не ворчал на людей, разве что если кто-то будет совсем уж не в себе. И он сказал вот что:

— Многим нередко приходится пить даже с врагами, а уж в доме твоей сестры, конечно, никто тебе не враг. А если там еще и твой дядя, тебе лучше не пить это в одиночку, а отдать им.

Я сунул бутылку в карман и выбежал за дверь. Мне бы все-таки не хотелось нести ее с собой, если бы старики были против. Еще не доходя до дома Пади, я издалека услышал громкий голос моего дяди-артиста. Когда я вошел в дом, Диармад вырос передо мной, как скала, и приветствовал звучным голосом без капли усталости:

— Эгей, добро пожаловать! — сказал он.

— А домой ты еще не ходил? — спросил я.

— Да какой там, к черту, домой! — ответил он. — У меня же полно родственников, храни нас Бог, — по всей деревне. И у многих я и так чувствую себя как дома. Вот я тут и поел, парень, и выпил заодно с тобой за компанию.

— Ну а что вы с тех пор, пели что-нибудь?

— Пять песен спели, а теперь, раз ты вернулся, споем еще столько же. Вечер-то какой замечательный! Неизвестно, когда в следующий раз снова так соберемся.

— А Пади тебе спел что-нибудь?

— Ну, знаешь, дружище, за Пади не заржавеет, надо только ему чуть-чуть помочь.

— А что за помощь ему требуется?

— Ну, капелька лекарства, из тех, что в каждого вдыхают жизнь. Не слыхал ты раньше такой стишок?

— Нет. Если знаешь — расскажи, — ответил я.

Нет лучше, чем пиво, лекарства.
И нам по карману оно.
Лишь сделал глоток — все мытарства
как будто забыты давно.

Старуха здесь мерзла, хворала,

стонала, хватаясь за грудь, —
так скинула все одеяла,
лишь дали ей пива хлебнуть!

До сих пор все в доме сидели как неродные. Но стоило Диармаду спеть эту забавную песню, все сразу расслабились. Я вытащил бутылку и показал Диармаду; он решил, что это райское сокровище. Остальные сначала подумали, будто я издеваюсь и что в бутылке ничего нет, до тех пор пока я не взял кружку и не налил дяде капельку. Он поднес кружку под самый нос и, не успел выпить, как показалось, что видно, как сердце и печень у него расплылись в улыбке.

— А теперь тебе придется спеть, Диармад, — сказал я ему.

Потом я предложил немного Пади, и он не стал отказываться. Я решил отдать им все, что было в бутылке, — пусть веселят меня целую ночь.

— Должно быть, — сказал Диармад, — сам Господь Бог надоумил его принести нам все эти бутылки. Клянусь душой и телом, я бы давно уже стал горсткой праха в сырой земле, если б не употребил все эти замечательные напитки!

— Спой песню, Пади, — сказал я.

Тот немедленно спел «Эмон Скиталец»[91], и мне очень понравилось, потому что Пади вообще был хорошим певцом, особенно если горло у него оказывалось чисто и слегка смочено выпивкой. Потом бродяга Диармад спел «Высокие золотые ворота»[92]. После он вскочил и сказал:

— Боже, благослови души усопших! А теперь ты спой мне «Лоскутное одеяло»![93] Я еще не слышал, чтобы кто-нибудь пел эту песню до конца, с тех пор как ее пропел когда-то поэт О’Дунхле.

Я не заставил себя долго упрашивать, хотя «Лоскутное одеяло» мне далось тяжеловато: все-таки восемнадцать куплетов. Столько я и спел. А больше мне было не нужно, потому что на востоке уже начало светать.

— О Царь Славы! Хвала Ему во веки веков! Как же поэт их все собрал-то? — сказал Диармад.

День уже разгорался, когда мы разошлись.