Освещенные окна

Оба собеседника ошибались, что, впрочем, не изменяло сущности разговора. Брусилов обратился с воззванием к русским офицерам не позже, а значительно раньше. На кафтанах великокняжеской рати не было широких красных петлиц, и едва ли можно с уверенностью утверждать, что под красным знаменем русские свергли татарское иго. Цвета русских боевых стягов были и красные, и синие, и зеленые. И царские знамена еще в XVII веке были разных цветов — алые, малиновые, лазоревые и даже зеленые с желтым откосом. Под красными же стягами сражались, случалось, и татары.

Кажется, знаменитый Виктор Васнецов, автор «Богатырей», нарисовал красноармейскую форму. Тогда неудивительно, что именно он предложил «буденовку», шлем, который иногда называли «богатыркой», и шинель, напоминавшую одежду древнерусского воина.

Разговор этот происходил, как упомянуто, в Азове. Совсем рядом был Ростов-на-Дону, большой университетский город. Кафедрой микробиологии руководил известный ученый профессор В. А. Барыкин. С тех пор как Лев узнал об этом, одна мысль неотступно тревожила его: как попасть к Барыкину? Или хотя бы в Ростов, где была лаборатория Санитарного управления фронта? Между тем в судьбе его намечалось нечто прямо противоположное этим надеждам. Вскоре Колчигин сообщил Льву, что готовится приказ о назначении его помощником начальника сануправления одной из армий Южного фронта.

Лето прошло в размышлениях, как отделаться от слишком счастливо складывавшейся военной карьеры, о которой, без сомнения, любой из двадцатишестилетних врачей, служивших в Красной Армии, мог только мечтать.

Разумеется, он ничего не придумал — и кто знает, когда еще удалось бы ему добраться до лаборатории, если бы осенью 20-го года не появился приказ об использовании военных врачей по специальности. Специальности у него, в сущности, еще не было. Была попытка заняться в Петроградском университете гистологией, были подопытные кролики, которых в Москве на чердаке съели кошки.

Существенным оказалось другое: еще в 1916 году, заканчивая второй вуз, Лев нашел время для занятий на бактериологических курсах Блюменталя. С дипломом об окончании этих курсов он поехал в Ростов к Стоклицкому и после долгих упрашиваний и. уговоров получил разрешение обменять высокое положение начсандива на скромную должность лаборанта.

«Русские денди»

Через несколько дней после встречи с Андреем Белым я где-то достал «Записки мечтателя» и с жадностью принялся за чтение.

Большая часть первого номера принадлежала его перу — и предисловие, и «Дневник писателя», и начало эпопеи «Я» с подзаголовком «Записки чудака». В первую очередь я прочел эти записки. Меня привлекло название: ведь и князь Мышкин, и Рудин, и даже Пьер Безухов были, в сущности, чудаками.

Но совсем другой человек открылся передо мной на первых же страницах: не человек со странностями, которых он, быть может, сам не замечает, а человек, который настаивает на этих странностях, гордится ими и, уж во всяком случае, не намерен от них отказаться.

Ни тени самовлюбленности не заметил я в Борисе Николаевиче, когда он метался по комнате в своем распахнувшемся халате и говорил, говорил, как будто долго ждал меня и наконец дождался. В «Записках чудака» эта самовлюбленность была заметна на каждой странице. Время от времени она переходила в самоумаление, необъяснимое для автора «Петербурга».

«Петербург» был написан в стихотворном ритме, и этот лихорадочный ритм действовал на читателя с завораживающей, магической силой.

В «Записках чудака» примириться с ним было невозможно: он не помогал, а мешал пониманию.

В «Петербурге» я невольно следил за сюжетом, хотя подчас он оказывался лишь поводом для предсказаний, для странных «воспаленных» видений.

В «Записках чудака» не было сюжета, а когда удавалось наконец разобраться в бесчисленных отступлениях, читатель узнавал о какой-нибудь случайности, которая под пером Белого вырастала до звезд, — недаром же слово «астральный» встречалось едва ли не на каждой странице.

Но больше всего меня поразил сознательный переход к бесформенной рассыпанной прозе.

В нашем разговоре Борис Николаевич мельком упомянул, что он написал «Петербург», чтобы отделаться от Петербурга. В «Записках чудака» он отделывался от самого романа. Более того, от романа как жанра. Почему «всякий роман — игра в прятки с читателем»? Почему важнее всего не сюжет, а «выраженье авторского лица, ищущего сказаться и не могущего отыскать никаких выражений»?

Расстроенный, не смея признаться себе, что «Записки чудака» просто скучны, я стал перелистывать альманах и остановился перед очерком Блока «Русские денди». Я прочел: