От глупости и смерти

С неба пикирует черное существо – резиновая маска. Закрывает ей нос и рот. Газ – это страшно, такой сильный запах, если почуешь его на улице, беги, не умирай, не сопротивляйся, ничего не видно, где свет, привет, ничего нет, если закроешь рот, дыши через нос, шум колес, под откос… что-то говорят, не понимаю, всесловаслиплиськакжеле. НАЧИНАЕМ! Его руки в ней, он знает, что я не сплю, первый инструмент, крик, нужно издать хотя бы звук! Она вдыхает газ и впадает в забытье на мягком кожаном покрытии, вниз, вниз, глубже, отскочить, драться, смотриииии сюдаааааа, они считают по-испански, чудесная анестезия, анестезиолог, анестетик, я не сплю, считают по-испански uno dos tres cuatro cinco seis siete ocho – ой! а! о! Там боль, и тут, я знаю, это боль, я чувствую, внутри в смутном, смутно, сумрак, ноль, боль, соль – nueve diez once doce. Сон, большой белый квадрат, огромный невесомый, движущийся, он разделен на четыре части – одна часть совсем черная, чернота переходит сначала в один квадратик, потом в другой, потом в третий, и так по кругу по кругу по кругу… а док, док, Доктор и сестра стоят прямо, пока черный квадрат движется из одного угла в другой, а потом в третий, все часы остановились, замолчали, в каждой комнате здесь есть часы, только без циферблата, только стрелки, которые кружат и кружат, дразнят – trece catorce … мягко скребут там, мою мякоть, ищут то самое, тепло, тепло, тепло…Операция закончена. Нужно возвращаться из мира белых и черных квадратов.

Квинтано и медсестра смотрят на нее.

– Как вы себя чувствуете?

– Голова кружится… – Кто-то похлопывает ее по руке. Она садится, перед глазами ее собственное тело, голое, неприкрытое, влажное. Она опускает больничную рубашку, слезает со стола, морщится, идет к двери, поначалу немного пошатываясь. Переходит в первую смотровую, ложится на стол. Ее накрывают одеялом, ей тепло. Над головой ярко горит лампа.

– Можно это выключить?

– Нет.

Проходит сорок пять минут, еще минута, она засыпает.

Медсестра возвращается.

– Одевайтесь.

Когда сестра закрывает дверь за собой, она слышит, как Квинтано говорит: «Слово-слово-слово-боль-слово-слово-слово». Что там про боль? У меня? Что-то пошло не так? Но я же нормально себя чувствую, правда? Да, опустевшей, приятное чувство.

Медсестра возвращается с двумя пластиковыми стаканчиками. В одном вода, в другом пять таблеток: две большие желтые, три маленькие белые. Она с трудом проглатывает их, ей нужно еще воды. Потом ее снова оставляют одну, она ждет. Проходит десять минут, возвращаются Квинтано с сестрой.

– Вы прекрасная пациентка. Чертова блондинка все время двигала бедрами, боялась, дергалась, но вы прекрасно себя вели.

Ей помогают спуститься вниз, где ждет та первая медсестра.

Привет.

Я уже давно пытался выбраться из этой комнаты, выйти на воздух, подумать о чем-нибудь. И разобраться, почему я оказался настолько вовлечен во всю эту историю с Дженни, почему чувствовал, что должен помочь ей, хотя не был в ответе за то, что случилось. Мне казалось, что я знаю причину, и хотелось подумать об этом где-нибудь вне абортария.

Я попытался выйти из дома через единственную известную мне дверь наружу, но Луис, болтавший по-испански с рахитиком, жестом велел мне вернуться обратно. Этот парень начинал меня доставать. У Квинтано приятное, чистое заведение, но нанимать типа со шрамом вроде Луиса – не лучшая клиентская политика. Из-за него поездка к доктору кажется более подозрительной, чем это необходимо. Он не внушает девчонкам, приехавшим на аборт, ни доверия, ни чувства безопасности, да и с дешевой мелодрамой малость перебирает.

– Я хочу прогуляться, – сказал я, направляясь к воротам.

– Нет. Назад. Ждать, когда закончат, – Луис демонстративно сунул руку в карман своего полупальто.

Мне думалось, что ничего опасней пыли там нет, но связываться с ним было бессмысленно, и я вернулся назад.

С нашего приезда прошло всего четыре часа, но они показались мне вечностью.

Я выкурил свои полторы пачки «Филип Моррис» и дошел до того, что начал стрелять у Руни ее чертов «Кент», или «Спрингс», или сушеный страстоцвет, или как там называется эта ментоловая ароматизированная подделка под приличные сигареты. Во рту у меня был такой вкус, будто через него босиком прошлась Национально-революционная партия Китая в полном составе, а впереди вышагивал далай-лама в мозольных пластырях «Доктор Шоль».

Наконец, вернулась Дженни. Ее поддерживала под руку медсестра, которую мы уже видели – та, которая не разговаривала. Я с первого взгляда понял, что дело плохо: лицо Дженни выглядело, как рисунок углем на папирусе. Я встал и помог ей дойти до дивана. Она села рядом с Руни и провела рукой по виску и по волосам – ее характерный жест, когда она чувствовала себя неуютно.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Вроде нормально. Рада, что все позади.

Руни придвинулась к ней поближе.

– Ты сама на себя не похожа, всё точно в порядке?

Дженни молча, почти равнодушно кивнула.

В порядке было явно не всё.