От Голливуда до Белого дома

Чаплин был средним теннисистом, но обладал большой ловкостью и, в отличие от некоторых звезд, которые в обычной жизни неимоверно скучны, он был прекрасным собеседником и умел развлечь компанию. Его можно было назвать идеальным гостем; на вечеринках он был способен часами держать внимание аудитории, используя все свои таланты — музыкальный, пластический и мимический. Помню, как однажды он заворожил всех собравшихся, показывая, как он флиртовал с Сомерсетом Моэмом. Чаплин, разумеется, был гетеросексуалом, большим любителем женщин, а Сомерсет Моэм открыто признавал свою бисексуальность. Однажды на голливудской вечеринке Чаплин играл на фортепьяно и заметил томные взоры, которые бросал на него Моэм. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Чаплин стал отвечать на его взгляды и флиртовать с ним с застенчивым кокетством пятнадцатилетней девушки, польщенной вниманием знаменитого писателя (можно представить себе эту картину). Он так вжился в роль, что даже не понял, что возбуждает в бедном Моэме ложные надежды. Когда тот с явными романтическими устремлениями подошел к фортепьяно, Чаплин упорхнул, все еще пребывая в образе испуганной юной девы, чувствующей вину за флирт с мужчиной намного старше себя. Чарли смог идеально воссоздать для нас эту забавную сценку.

В другой раз в огромном средневековом обеденном зале «Королевы Жанны» он имел большой успех с историей, относящейся к области «сортирного юмора». Он путешествовал на яхте по греческим островам. На борту были две красивые англичанки, за одной из которых он ухаживал, и девушки захотели осмотреть живописную рыбацкую деревушку неподалеку. Втроем они погрузились в шлюпку и поплыли к берегу, как вдруг с Чаплиным приключился внезапный приступ диареи. Его охватил ужас. Он держался из последних сил, стараясь при этом еще и развлекать девушек, и с надеждой вглядывался в приближающийся берег. В тот день, как назло, на нем была лишь белая шелковая рубашка и белые брюки, так что любая неожиданность тут же стала бы очевидной. Чаплин сумел продержаться до берега, осторожно вышел из лодки — и тут его окружила толпа узнавших его местных жителей, которые восторженно кричали: «Шарло! Шарло!»[197]

«Туалет! Туалет!» — кричал он им в ответ.

Какие-то дети взяли его за руки и, пританцовывая, потащили с собой по улице. По пути к процессии присоединялись другие люди, скандирующие: «Шарло! Шарло!» Дети привели его к классическому дощатому сортиру с вонючей дырой. Чарли вбежал внутрь, расстегнул брюки и наконец облегчился. Пот струился у него по лицу, а снаружи стояла толпа, все так же выкрикивающая: «Шарло! Шарло!»

И тут он понял, что в сортире нет бумаги. Он не знал, что делать. У него не было при себе даже носового платка, только белая шелковая рубашка и брюки. Выбора не оставалось: он снял рубашку, порвал ее на лоскуты и употребил по назначению. Теперь ему предстояло снова показаться на глаза восторженно вопящих поклонников. Он театральным жестом распахнул дверь, сделал несколько движений в стиле Шарло, показывая, что хочет пойти поплавать, по улице устремился к пляжу и нырнул, махнув на прощание рукой ликующей толпе.

Когда Чаплин не актерствовал, он был человеком с непростым характером, особенно если дело касалось политики. Он придерживался левых взглядов, сочувствовал беднякам и рабочим. В сущности, все его фильмы именно об этом. При этом сам он зарабатывал огромные деньги и хранил их в швейцарских банках. А еще он категорически возражал, когда его считали евреем. Как-то жена Сэмюэла Голдвина за обедом открыто высказала такое предположение, на что Чаплин ей резко ответил: «Обрезание мне не делали. Вам предоставить доказательства?»

Еще одно любопытное противоречие его характера заключалось в том, что он был настоящим бабником и одновременно строгим, чересчур оберегающим своих дочерей отцом. Джеральдин мне сама на это жаловалась, и доказательством может служить один эпизод на вилле «Королева Жанна». Хозяева устроили бал-маскарад. Чарли был в образе Наполеона, я оделся Дон Жуаном, а Джеральдин — цыганкой или кем-то в этом роде. Мы с ней обменялись заранее установленными сигналами, покинули вечеринку и пошли на пляж. Между нами ничего особенного не происходило — мы сидели на причале, смотрели на море, на звезды и разговаривали. Джеральдин рассказывала мне, каково это — жить с таким отцом, делилась своими мечтами, даже призналась в маниакальном стремлении похудеть. Для этого, поведала она мне, он принимает специальные таблетки. Я как раз пытался ее от этого отговорить, когда мы услышали, как Чарли зовет ее и бежит к пляжу в костюме Наполеона. Это было очень забавно, но, к сожалению, сорвало все мои планы на продолжение вечера.

Утром за завтраком Чаплин предъявил мне свои претензии: «Где ты был вчера вечером?»

«Гулял. Я всегда гуляю после ужина», — ответил я.

«Не смей больше этого делать! Не смей! — закричал он. — Знаю я таких гуляк».

«Конечно, знаешь, — ответил я, — потому что ты сам из таких».