От Голливуда до Белого дома

«Вот именно, — сказала она, разозленная не меньше моего. — Убирайся. Найди себе другое жилье».

И я гордо, как мне казалось, стал спускаться по каньону к Беверли-Хиллз в сопровождении Бутча. До дома Старков было мили четыре, но в гневе я и не заметил, как преодолел это расстояние. По дороге к нам с Бутчем почему-то присоединялись другие собаки, возможно бездомные, и к дому Старков на Фаунтен драйв я подошел в компании десяти — двенадцати псов. Я позвонил в дверь, мне открыл Рэй и сказал: «О, ты вернулся! А мы как раз собирались расходиться».

«Да, я вернулся, — ответил я, — и хочу представить тебе своих настоящих друзей».

Вся наша компания высыпала на улицу, увидела шумно обнюхивающих территорию собак и от души посмеялась. Рэй даже пригласил Бутча зайти и выпить (он поднял крышку сиденья унитаза в ванной, и Бутч с удовольствием напился). Потом он позвонил Джин и посоветовал ей приехать и забрать меня. В конце концов мы с ней, как обычно, добрались до «Сердитой комнаты» и помирились. Но болевые точки, определившиеся в этот вечер — мое подавленное состояние из-за работы, тревога Джин из-за не складывающихся отношений между мной и ее семьей, — все это никуда не делось и будет и дальше подтачивать наш брак. Я понимал, что Джин раздражает моя склонность к флирту, но все это имело совершенно невинный характер. В Европе такое поведение считается не только приемлемым, но и полностью соответствующим правилам хорошего тона. В Америке единственной формой поведения в браке является безусловная супружеская верность или хотя бы ее демонстрация. Для того чтобы доказать свою преданность, американские супруги постоянно держатся на людях за руки и безотрывно смотрят друг другу в глаза, как будто только что познакомились. В Европе такие манеры сочли бы простоватыми и наивными. Уважение к жене там воспринимается как аксиома, не требующая доказательств, а оказание невинных знаков романтического внимания другим дамам — как проявление галантности. Но в Америке эти представления не укоренились, по крайней мере Джин никогда не могла их понять.

Несмотря на бойкот, мне все-таки удавалось иногда получить разовую работу. Первая из них была для фильма «Жестокий Шанхай», где снималась Джин. Режиссером картины назначили Джозефа фон Штернберга, человека, сделавшего звезду из Марлен Дитрих в фильме «Голубой ангел». Мы с Джин были преисполнены надежд. Известный режиссер, хороший актерский состав (включавший моего друга Виктора Мэтьюра в роли араба Омара) — возможно, этот проект станет для меня столь необходимым плацдармом. Но фильм не удался и был в пух и прах разгромлен критиками, которые впервые неодобрительно отозвались об игре Джин. О моих костюмах никто вообще не упомянул.

На память об этом проекте Джин принесла домой вырезанные из дерева фигурки главных героев фильма, которые были реквизитом в финальной, особенно нелепой сцене. Когда картина вышла в прокат и с треском провалилась, я отнес фигурки на задний двор, выстроил их в ряд на ограде и расстрелял из охотничьего ружья. «Как ты мог так поступить! — вскричала Джин, узнав о казни. — Ты же знал, что я хотела их сохранить!»

«Они заслужили свою участь, — ответил я. — По крайней мере, теперь они не будут нам постоянно напоминать об этом провале».

Вскоре продюсер Сэм Шпигель предложил мне принять участие в его первой голливудской картине «Сказки Манхэттена». Шпигель — тогда он работал под псевдонимом С. П. Игл — был интересным человеком, европейцем с загадочным прошлым, прибывшим в Голливуд из Канады. Он был очень умен и умел уболтать и убедить кого угодно в чем угодно. Вот он и убедил половину Голливуда принять участие в его картине, которая, по сути, представляла собой набор отдельных эпизодов с участием звезд.

Моя роль тоже была эпизодической. Я должен был создать всего одно платье… для Риты Хейворт, которая тогда находилась в расцвете своей славы.

Фильм снимали на студии Twentieth Century-Fox, и я надеялся, что удачная работа поможет прекратить холодную войну между студией и мной. Напрасные надежды, потому что Чарльз ЛеМэр, главный художник по костюмам, не терпел чужаков на контролируемой им территории. «На студии достаточно своих художников по костюмам. Нам не нужны фрилансеры, — сказал он мне. — Рита очень важна для этой картины».

«Да, но у мистера Игла другое мнение», — ответил я.

Я придумал для нее классическое белое платье, которое прекрасно смотрелось бы и сегодня, — из шелкового трикотажа, с голубыми и фиолетовыми лентами, перекрещивающимися на груди. Когда платье было готово, Рита Хейворт в него просто влюбилась. Она поцеловала меня и сказала: «Ты хорошо меня понимаешь».