От кочевья к оседлости

Возможно, Дамбий, был и неправ: просто встречный торопился по своим делам или не был расположен к разговорам, но Дамбий видел все в мрачном свете. «Хорошо бы выдать дочь замуж — за хорошего, хозяйственного человека!» — в который раз подумал он, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. С большим трудом заставлял себя Дамбий думать о сбежавших лошадях. Их следы вели в западное предгорье.

Все его огорченья, однако, были ничто по сравнению с отчаянием Цэвэл. Хотя ей и было жаль отца — вон он как бьется, чтобы держать в порядке их большое хозяйство, хоть и боялась она его крутого нрава, слова сказать поперек не смела, — в то же время не могла не осуждать его. Когда их семья вышла из объединения, Цэвэл только-только начала постигать суть поистине великих перемен, которые происходили на древней монгольской земле. Вынужденное одиночество убивало ее. Даже внешне она сильно изменилась — побледнела, осунулась, щеки поблекли. А ведь прежде она всегда выглядела свежей и крепкой: ни дать ни взять молодая сосенка. Разочарование, печаль — это ли подходящее душевное состояние для молодой девушки?! Не удивительно, что в душе Цэвэл понемногу вызревало чувство протеста. Дни, когда она работала на строительстве молодежного поселка, вспоминались ой теперь как самое счастливое время ее жизни. Подниматься рано на заре, умываться ледяной водой, пить горячий, обжигающий чай, пусть не забеленный молоком, а затем спешить на работу вместе с подругами! Что может быть приятнее запаха свежезамешенной глины, цементного раствора, извести?! А как весело бывало в общежитии по вечерам! Весь поселок звенел от молодых голосов. На репетициях кружка самодеятельности Цэвэл неизменно очаровывала всех своим проникновенным, берущим за душу пением. Магнай наверняка считает ее отсталой, мало того, предательницей, не достойной состоять в ревсомоле. Неужели он ничуть не скучает по ней? А она вот скучает! До чего же не везет в жизни, сокрушалась Цэвэл. Хотела поехать учиться — родители не пустили. Как хорошо было бы получить диплом врача или хотя бы фельдшера! Так и осталась она с начальным образованием. Да еще, по милости отца, лишена радости жить и трудиться в коллективе. Не для нее, выходит, новая жизнь. Сверстники строят социализм, а она должна идти тем же старым путем, что шли ее предки. Если родители не хотят вступить в объединение, как все араты, пусть хоть ей не мешают.

Иногда Цэвэл хочется взяться за карандаш, поведать свое горе бумаге, в письме к Магнаю. Но знает она, что ни за что не решится передать это письмо через чужие руки. Однако день за днем воспоминания о Магнае выветриваются. Любовь продолжает жить в сердце Цэвэл, но идут дни, месяцы, и это первое чувство начинает утрачивать свою силу.

Бадам тоже сердита на мужа за его уход из объединения. Добро бы хоть с ней посоветовался. Чутким своим сердцем она сознает, что отрываться от людей дурно, еще хуже мешать молодым идти своей дорогой. От ее зорких материнских глаз не укрывается тоска, застывшая во взгляде дочери. Нет, видимо, придется строго поговорить с Дамбием — пусть просится обратно в коллектив. Если понадобится, сама поедет к председателю, уговорит принять их в объединение. «А заупрямится муж, уйду от него вместе с дочерью», — решила она.

Однако намеченный разговор ей пришлось отложить — с западного предгорья Дамбий вернулся не один, а с гостем. Звали его Ломбо-торговец. Этот уже не первой молодости человек с редкими усиками над толстой, оттопыренной губой, с маленькими, хитрыми, презрительно сощуренными глазками не понравился ни Бадам, ни Цэвэл. Да и повел он себя бесцеремонно. Едва переступив порог, скинул дэл и в одной нижней рубахе уселся пить чай. Правда, он тут же проявил и свою хозяйственность: вышел во двор, подкинул в очаг аргала — на несколько часов хватит.

— Ты его хорошо знаешь? Кто он такой? — отведя мужа в сторонку, спросила Бадам.

— Один мой старый приятель. Пусть поживет у нас несколько деньков, по хозяйству поможет, — отозвался Дамбий.