От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Узнав вскоре после этого, что отец девочки, долго пренебрегавший ею, решил поместить ее в недоступное для Гэндзи место, принц понял, что медлить нельзя. Под надуманным предлогом он посетил ее жилище. На сей раз он отбросил весь этикет – даже правила приличия! – и, не обращая внимания на испуганные протесты прислуги, ворвался за все шторы, занавески и ширмы. Девочка спала[306], но принц недолго думая взял ее на руки, успокоил, когда она испугалась, отнес в свою карету и уехал. Он не сомневался, что его действия пойдут ей на пользу. В своем особняке он мог должным образом позаботиться о ней, обеспечить надлежащую прислугу и жизненные перспективы. В частности, он мог лично устроить ее образование, которым явно пренебрегли, и сделать из нее достойную молодую женщину.

Многих читателей (в том числе и меня) такое развитие событий весьма обескуражило: похищение десятилетней девочки вопреки намерениям ее родного отца вряд ли указывает на перспективу здоровых отношений. Зато первые читатели Мурасаки Сикибу реагировали совершенно иначе. Они могли отнестись с легким неодобрением к похищению влюбленным мужчиной десятилетней девочки, но им и в голову не пришло бы осуждать всю систему брака, которая делала такие поступки возможными. Они просто восхищались блистательным принцем, несмотря на его недостатки, и считали ход его взросления прямо-таки образцовым.

Пожалуй, превыше всего их должно было восхитить то, как Гэндзи учил девочку писать стихи; это описание и превращает роман Мурасаки в источник сведений по истории литературного образования. Поэзия отнюдь не сводилась к отображению образов природы и вкладыванию аллюзий в текст. Очень важно было и то, как именно написаны слова. Способность изготавливать высококачественную бумагу породила золотой век каллиграфии – искусства, совершенно необходимого и мужчинам, и женщинам, рассчитывавшим преуспеть при дворе. Поскольку стихи были основной формой сообщения, о характере и родословной автора-отправителя многое говорил стиль начертания иероглифов, для которого использовались кисти самых разных видов. Человек, не удостоившийся счастья жить в столице и принадлежать к придворному обществу, мог практиковать устаревшие стили (или, даже подумать страшно, вообще не владеть каллиграфическим письмом). Гэндзи хотел, чтобы этого ни в коем случае не случилось с его юной подопечной[307]. Он собственноручно чертил безукоризненные иероглифы, которые девочка могла использовать как образец.

Устроив девочку в своем доме и разобравшись со встревоженными родственниками, Гэндзи написал другое стихотворение. Уже в то время в Японии изготавливали бумагу самых различных цветов, видов и качества. Он выбрал бумагу густо-фиолетового цвета, который придавала краска из корня воробейника, по-японски – мурасаки. Из этого пятистишия и от упомянутого в нем растения мы узнаем имя девочки – Мурасаки. Гэндзи именует в этих стихах свою великую любовь:

Когда же, сорвав,
Тобой налюбуюсь вдоволь,
Юный росток,
От одних возросший корней
С желанным цветком мурасаки…

Роман продолжается:

– Теперь вы напишите…

– Я еще не умею, – отвечает она, поднимая на Гэндзи глаза, такая простодушная и прелестная, что невозможно не улыбнуться, на нее глядя.

– Нехорошо все время повторять: «Не умею». Я вам покажу, как надо, – говорит Гэндзи.

И юная госпожа, отвернув от него лицо, начинает писать. Пишет она совсем еще неумело и кисть держит по-детски, но, как это ни странно, даже ее неловкость умиляет его. <…> Пишет она изящно, округлыми знаками, и почерк у нее весьма многообещающий – даром что совсем еще детский. Что-то в нем напоминает руку умершей монахини.

«Если изучит она все современные прописи, то будет писать прекрасно», – думает Гэндзи, разглядывая написанное ею[308].

Ободренный этим первым успехом, Гэндзи и дальше преподавал девочке искусство красивого письма. Он научил ее правильно пользоваться кистью, показал ей, как выбирать нужную бумагу и как складывать листок с написанным стихотворением. Он делал из нее образцовую придворную даму.

КИТАЙСКАЯ ПИСЬМЕННОСТЬ, «РАЗГОВОР КИСТЬЮ» И ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА