От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Изучение китайского языка и японских исторических хроник было рискованным занятием. Как ни старалась Мурасаки Сикибу скрывать свои знания, иногда с языка все же срывались лишние слова: «Однажды государь изволил слушать, как кто-то читал вслух „Повесть о Гэндзи“. „Эта женщина читала даже ‘Анналы Японии’. Похоже, она действительно образованна“, – промолвил он»[296]. После этого по двору пошли слухи о том, что Мурасаки похваляется своими знаниями, и она поняла: впредь нужно быть еще осторожнее. Не подобает женщине знать китайские иероглифы и японскую историю. В мире, где сплетни и политика неразрывно связаны между собой, очень опасно привлекать к себе ненужное внимание или даже казаться недостаточно женственной. Чтобы обезопасить себя, она начала делать вид, будто не может разбирать даже простые китайские надписи на бумажных ширмах[297].

После смерти мужа Мурасаки Сикибу внезапно обрела свободу для того, чтобы дать применение с трудом завоеванному литературному образованию, и начала писать отдельные главы того, что в конечном счете станет «Повестью о Гэндзи». Определение жанра моногатари[298] довольно расплывчато, но более ранние произведения редко представляли собой нечто большее, чем набор коротких историй, формально связанных между собой одним героем. Мурасаки же создала всестороннее описание жизни при хэйанском императорском дворе. Знание китайской литературы проявляется во многих аллюзиях и прямых отсылках в тексте, но роман в целом оказался совсем не похож на китайскую литературу. Родилась новая литературная форма, говорившая о росте в Японии самосознания своей культурной независимости.

Этот вид литературы отнюдь не походил на то, что мог стремиться написать образованный мужчина, глубоко проникшийся китайской литературной традицией. Как ни парадоксально, дискриминация женщин дала им больше возможностей для внедрения новшеств, чем находившимся в куда более благоприятных условиях писателям-мужчинам, которые оставались привязанными к устоявшейся китайской традиции и китайской письменности[299].

МИР БУМАГИ И ШИРМ

Приступая к описанию внутренней жизни японского императорского двора, Мурасаки Сикибу сознавала, что совершает дерзкий поступок. Чтобы не задеть чувства могущественного клана Фудзивара, к которому принадлежала и сама, она увела предысторию на сто лет в прошлое. Клан Фудзивара контролировал императорскую власть через тщательно выстроенную «брачную политику», мельком упоминаемую в «Повести о Гэндзи». Глава клана, покровитель Мурасаки Сикибу, вряд ли одобрил бы откровенное описание рычагов своего могущества (анонимное «Окагами»[300] иногда тоже приписывается Мурасаки).

Город Хэйан, который в наши дни называется Киото, представлял собой прямоугольник 5×4,5 километра, окруженный каменной стеной, и был выстроен по китайским образцам городской планировки и архитектуры[301]. Населяло город около ста тысяч человек (во всей Японии обитало примерно пять миллионов), но роман был написан не для рядовых горожан и не о них. Он предназначался для нескольких тысяч, живших неподалеку от дворца и имевших по крайней мере представление о замкнутом мире высшего общества, в котором все решала близость к императору.

Придворные могли выезжать за пределы города для паломничества в буддистские храмы или любования красотами природы в отдаленных местах, или совмещали одно с другим, но вскоре возвращались в городские лабиринты, являвшиеся естественной средой их обитания. За пределами города дома были серыми, диалекты – странными, стихи – безыскусными, а каллиграфия – безнадежно грубой.

В «Повести о Гэндзи» такая поездка служит завязкой сюжета. По пути в стоявший в стороне от большой дороги храм Гэндзи мельком видит сквозь занавески девочку, но она быстро удаляется в глубь женских покоев, которые охраняла целая армия прислуги. Женщин знатного происхождения было трудно увидеть, а приблизиться к ним – почти невозможно. Женщин и мужчин разделяли многослойные барьеры: каменные стены, деревянные заборы, бамбуковые шторы, матерчатые занавески и бумажные ширмы. Легкие шестистворчатые ширмы делали из рисовой бумаги; ширмы другого типа были тяжелее, с богато украшенными лакированными рамами, но тоже делались из бумаги[302]. Если мужчина подходил слишком близко, лицо женщины от его взора закрывал такой же бумажный веер. Даже сыновья, родные братья и дядья не имели права встречаться с родственницами лицом к лицу. Вплоть до замужества женщина могла идти по жизни, оставаясь невидимкой для всех мужчин, кроме отца.