Отблески солнца на остром клинке

Тшера бросила на прилавок монетку.

— За блюдо твоё разбитое, — и пошла прочь.

— Уезжаем немедленно, — сказала нагнавшему её Верду. — Пока слухи не дошли до настоящих Вассалов, которые наверняка есть в Хаттасаре. Только запасы пополним.

Верд молчал, но она чувствовала его неодобрение. У самого выхода остановилась, резко к нему развернулась.

— Да ничего с ними не сталось, я даже за блюдо той бабе заплатила! Зато мы узнали, что нужно, и довольно быстро. А по-хорошему я тут до старости могла бы выспрашивать, и без толку. Не всегда можно добиться правды, не забрызгавшись. Дешрайят же — случайность, и смерть он заслужил… Ну что?!

— Если ты права, то зачем оправдываться? — спокойно и даже как-то благожелательно спросил Верд.

«Знаешь же, Шерай, как хороша была сторонним взглядам, — прошипел на ухо Астервейгов голос. — Вся в крови, терзала умирающего. Напала на калеку и брюхатую бабу с годовалым сосунком у юбки. Умница, Шерай, одобряю!»

— Ты всё это время стоял молча и не вмешивался, так чего же теперь? — бросила она Верду и направилась к привязанным кавьялам.

Спустя несколько шагов почувствовала, что он за ней не идёт и вновь развернулась — так же резко, но уж оттого, что сердце вдруг схватило холодом, словно нога вместо твёрдой земли ухнула в яму.

— Я тебя догоню, — сказал Верд и пошёл назад.

«Умница, Шерай, одобряю!»

И захотелось приложить себя затылком о мостовую, как только что — Дешрайята.

* * *

Тарагат остановился перед последними ступенями — отдышаться. Узкая винтовая лестница кружила голову, стискивала виски, заставляла сердце колотиться где-то в горле, а вмиг отяжелевший язык — намертво прилипнуть к нёбу. И даже не от усилия — пока ещё Тарагат крепок настолько, чтобы подъём в белую башню не казался ему утомительным. Больше — от предвосхищения встречи. Он не страшился сангира, но десятки и десятки мелких белых ступеней успевали настроить пусть не ум, но глупое тело на определённый лад. Сангир, по-видимому, это знал и пользовался — вполне успешно.

Сквозь узкий дверной проём виднелась небесная голубизна с белёсым облачным следом — словно подсохшей кистью мазнули. Тёмными брызгами по ней мелькали чайки. Невидимый отсюда океан дышал — мерно и глубоко — не чета Тарагату. Спиной к проёму, облокотившимся о балюстраду чёрным силуэтом, нависающим над морем, подпирающим небо, стоял сангир. Тарагат глотнул воздуха — как перед плахой — и шагнул на балкон.

— Дешрайят мёртв, — ровным голосом сказал сангир, не поворачивая головы — так и глядя на море, ворочающееся у подножия белой башни.

«Белая башня! — подумал Тарагат. — Прямо как твердыня Хисарета — обитель цероса! Только в десятки раз меньше».

Почему-то он понял это лишь сейчас: башни и правда похожи, как мать и дочь. Или как отец и сын… Символично! А Дешрайята — навязанного сангиром спутника — охранника — конвоира? — вовсе не жаль. Даже неинтересно, как тот умер.

Сангир расправил плечи — полностью возвратился арухом в тело — и повернулся к купцу, скрестив на груди сильные руки, оперся бёдрами о балюстраду. Некоторое время изучал его, о чём-то размышляя. Тарагат не опускал глаз и старался смотреть на сангира так же отстранённо-холодно, как тот смотрел на него. Наверняка не получалось. Зато отметил, что седых волос в русой, вьющейся крупной волной шевелюре, почти достигающей плеч, поприбавилось, как и в короткой, идеально остриженной бороде. За тот год, что они знались, сангир возрос в кровавом мастерстве, но заметно постарел, и теперь, пусть всё ещё и хранил былую породистую красоту, выглядел, пожалуй, постарше Тарагата, хоть и был несколькими годами его моложе.

— Ты подставил меня, — наконец вытолкнул из себя давно заготовленные слова Тарагат. — Я бы не стал убивать крестьянских девок.

Сангир усмехнулся — до крайности устало.

— Ты и не убивал.

— Но я… способствовал. А ты не сказал.

«И я знаю, как это — терять своего ребёнка», — хотел добавить, но язык уже превратился в вязкую глину.

— Постой. — Сангир в сосредоточении сдвинул крылатые русые брови, словно что-то припоминая. Говорил он медленно, с лёгкой манерностью растягивая слова. — Ты в открытую выступил против Астервейга после переворота и потерял всё: дом, семью, торговлю, положение… Был изгнан из Хисарета и вынужден начать всё сначала. И вот, когда у тебя появилась возможность не только отомстить — сместить Астервейга, не только изменить этот мир, но и вернуть себе прежнее положение и богатство, — ты бы упустил её из-за пары деревенских девок? Верно я понимаю? Неужели, берясь способствовать в таком деле, ты сам рассчитывал не забрызгаться?

Превратившийся в глину язык накрепко слепил зубы и забил горло. Сангир с ледяным терпением ждал ответа. Не дождался.

— Тогда какая мне необходимость что-то тебе говорить? — закончил он и отошёл от парапета.

Поравнявшись с Тарагатом, крепко стиснул его руку повыше локтя и очень тихо произнёс, глядя в его застывший профиль:

— В следующий раз, дорогой кир купец, поостерегись корить того, с чьей руки ешь. Побойся — нет, не Первовечного, он милостив. И не будущего цероса — он ещё ребёнок. Меня.