Отблески солнца на остром клинке

Не сделай он этого, она бы хмыкнула, фыркнула, сказала бы, что не умеет молиться и молитвы её Первовечный не слышит, перевернулась бы на другой бок, отвернувшись от Верда, натянув капюшон до самого носа, притворилась бы спящей — да что угодно! Но сейчас, когда он протягивал ей раскрытую ладонь, она не смогла ни фыркнуть, ни хмыкнуть, ни что-то ещё — только вложить в неё свою. Опустившись рядом с ним на колени, села на пятки, как сидел он.

— Я не знаю молитвенных текстов.

— Говори Первовечному от сердца. Говори с ним сердцем.

— И что говорить? О чём?

— Что у тебя на сердце.

— Сплошные веросерки, — вздохнула Тшера.

— Тогда о них. Выговори их всех, до последнего хвоста.

— Толку-то Первовечному от моих веросерков…

— Тому, кто тебя любит, важны все твои веросерки.

Долго Тшера не выдержала — затекли ноги. Да и молитвы не получилось: стоило сунуться к своим внутренним веросеркам, как в голову полезли жужжащие мысли — одна громче другой, все невесёлые и ни одна не про молитву. И губы — сухие, терпкие от выпитого мёда, прикасающиеся уверенно и нежно — не шли из головы. Этот поцелуй — вынужденный, ненастоящий, прерванный — оставил след ярче, чем сотни других, бесцветных и одинаковых в небрежной, одноразовой страсти, в которой нет места двоим — каждый думает лишь о своём удовольствии.

Отец говорил, что жизнь должна отзываться привкусом боли, только тогда она настоящая. «Ведь не познав боли, мы не сумеем насладиться счастьем, не сумеем даже распознать его».

У этого поцелуя — прерванного, как будто ненастоящего — был вкус. И сейчас он отдавал в груди тонкой, переливчато звенящей на ветру болью.

«А может, он просто напомнил мне поцелуи Виритая?»

С Виритаем за четыре года они встречались несколько раз — случайно, в разных городах; проводили вместе ночи, полные нежной страсти и, конечно же, много целовались — не только ночами.

«Больше, чем с кем-либо ещё».

Тшера попыталась вспомнить поцелуи Виритая, и… не смогла.

— Ты жалеешь? — спросила она, поменяв позу и вытянув занемевшие ноги. — О принятых решениях, которые привели тебя… туда, куда привели?

«О решении следовать за мной…»

— Нет.

— Ты мог стать Йамараном и не отмаливать всю ночь чужие смерти. — «Мог не ехать за мной, когда я ушла. Мог не спасать меня от речной твари — или не успеть спасти». — Всё могло сложиться иначе.

— С кем-то другим — да. Но я тот, кто я есть, и настоящими нас делают наши решения, которые мы принимаем в трудный момент. И чем сложнее эти решения, тем лучше мы узнаём себя настоящих.

— Это… больно.

— Становление невозможно без боли. Так нас учили в брастеоне. И были правы.

«Жизнь должна отзываться привкусом боли, только тогда она настоящая…»

Они провели в лесу день и следующую ночь, а на утро поехали вдоль тракта, держась зарослей можжевельника. Осмелились выехать на дорогу уже после полудня, далеко от Исхата, и сразу же наехали на караван, но толку от него оказалось мало: хозяин слыхал Тарагатово имя, однако ничего определённого сказать не мог. Со вторым караваном результаты были те же, а вот с третьим повезло. Невысокий кругленький купец — на вид северянин, но глаза явно южные, да ещё густо подведённые чёрным — сперва испугался. А когда понял, что арачар не по его шкуру, разболтался: то ли с отступившего страха, то ли из желания на всякий случай угодить Вассалу.

— Тарагата знаю, знаю, как же не знать! — заискивающе улыбался Тшере купец. — Проезжал Исхатом несколько дней назад, уж прости, кириа, не упомню, сколь минуло. Но ехал один, без обоза и даже без охраны. Двинулся на побережье, кажись — в Савохте́ль. Я слыхал, поскольку паренька своего, за которым он смотрит, Тарагат оставил соседу моему в подмастерья — вроде как на полгода.

— Паренька — это Сата, племянника? — уточнила Тшера.

— Вроде Сатом его звать, да, но сомнительно мне, кириа, что он ему племянник. Не слыхал я о Тарагатовой родне — сын его погиб, жена померла. Паренька он, думаю, на воспитание и в помощь себе взял из сиротского дома иль подобрал где. Я ещё подумал: раз оставил его теперь — знать, что-то дела у него тухлецой запахли, и парня он втягивать не хочет. А и верно: вот, теперича его и церосов арачар разыскивает… Мне-то будет что за беседушку нашу, кириа? — Купец заговорщически сверкнул алчным глазом, намекая на вознаграждение.

— Ты постарался помочь церосову арачару, а значит — и самому церосу, поэтому я тебя не трону, не бойся. Но о нашей встрече не болтай и людям своим рты закрой, чтобы и впредь ничего худого тебе не вышло, — ответила Тшера.

Купец сперва с лица спал, аж наливные улыбчивые щёки брылями обвисли, но потом смекнул, что награду за свои старания всё же получил: не постарайся — то и, глядишь, лежал бы сейчас в канаве — голова отдельно — под грудой попорченного товара да переломанных телег. А тут — вон как всё ладно обошлось: и голова на месте, и арачар доволен, и караван цел. Медоточивая улыбка вновь вернулась на его губы.