Отблески солнца на остром клинке

Тшера потянула бусину, но та вплавилась в кровь и волосы и не поддавалась. Подрагивающими пальцами она начала выпутывать бусину, придвинулась ещё ближе, давясь сладковатой вонью и горько-солёной слюной, стараясь не смотреть в пустые, багровеющие ещё не иссохшими сгустками глазницы. Её штаны на коленях напитались холодным и вязким, в носу щипало, под ногти набилось клейко-бурое, но бусина сопротивлялась, пока чей-то нож не отхватил её вместе с клочком бороды.

Бир сокрушённо посопел, убрал нож, обошёл вокруг дерева, озадаченно качая головой. Сначала осторожно потыкал в него кулаком, потом попинал. Напряжённо подождав несколько мгновений — не даст ли сосна сдачи — упёрся в неё плечом и покачал, пытаясь свалить, но она даже не шелохнулась — слишком крепко держалась оставшимися в земле корнями. Пропыхтев до промокшей рубахи, Бир оставил свою затею.

— Схоронить бы. — Он удручённо глянул на Тшеру. — Вот только как из корней его… ну… это… целым выудить? Пока дерево в земле, не сладить ничего…

Тшера, всё ещё сидя на коленях с зажатой в кулаке бусиной, посмотрела в ответ сухо и отрешённо. Потом медленно поднялась, занемевшие ноги отозвались покалывающей болью.

— Ничего. — Голос звучал особенно хрипло. — Ему уже всё равно.

Взобравшись на Ржавь, Тшера проехала сквозь кусты, и колючие ветки волочарницы до крови хлестнули её по щеке, но она не заметила.

— Да что ж вы там долго-то так, — запричитал поджидавший за кустами купец, — этак до ночи из лесу выбраться не успеем!

— Ай, примолкни, сердечный! — ласковым шёпотом, звучащим пострашнее любой угрозы, шикнул на него появившийся следом Биарий.

Дальше ехали молча. И до этого-то не болтали, а сейчас над обозом и вовсе повисло погребальное молчание, нарушать которое никто не смел, хоть никто, кроме Биария, не знал его настоящей причины. К закату лесную дорогу одолели и на ночлег остановились в низинке между двумя холмами, у ручья. Биарий, отогнав всех от котла, со знанием дела взялся за стряпню; Тшера осмотрела местность и поднялась на холм, примостившись возле замшелых валунов, где её сложно было заметить, а вот ей место стоянки и подступы к нему открывались как на ладони. Она раскурила трубку от прихваченной из костра головешки. Вдалеке над холмами ещё не истаял закатный отблеск, и небо светлело оранжево-жёлтым, переходящим в сине-голубой, а над головой было уже по-ночному чёрным.

«Где-то там всегда светлее, чем здесь».

Она выдохнула в ночную прохладу тонкую струйку дыма. Пальцы свободной руки продолжали перебирать резную бусину, почти очистившуюся от крови — бурое осталось лишь в самых глубоких завитках узора.

«Так же блёкнут и воспоминания, оставаясь отголосками звуков да запахов лишь в самых глубоких завитках сердца, пока жизнь перебирает-шлифует нас своими пальцами…»

Тшера поднесла бусину к лицу, но от той пахло лишь кровью, и то едва уловимо.

«Как от твоих разбитых губ, Виритай…»

«Эх, Шерай, — раскатился по венам до омерзения знакомый своим безразличием голос, — ты видела столько смертей, стольких убила сама, со столькими тешила свою похоть! Тебе ли горевать о безвестном наёмнике?»

«Чтобы мне во веки не слышать тебя, Астервейг», — сжав зубы, мысленно огрызнулась Тшера.

«Твоя воля. — В голосе прозвучала холодная усмешка. — Я плод твоего разума. Так вели мне умолкнуть».

В ответ Тшера лишь крепче стиснула зубы.

«Хм-м-м… — самодовольно протянул Астервейг. — Неужели у тебя нет власти ни над собственными мыслями, ни над собственными чувствами, Шерай? Какой же ты Чёрный Вассал?»

«Дезертировавший».

«Отступничество карается смертью, Шерай. Чёрный Вассал либо безупречен, либо мёртв».

«Если только смерти под силу избавить меня от твоего голоса — что ж, невелика цена. Но пусть это будет твоя смерть. Ведь таков удел отступника, да, наставник?»

Тшера выдохнула плотный терпкий дым, наблюдая, как он, причудливо извиваясь, поднимается в звёздную черноту. За правым плечом бесшумно возник Биарий. Постоял, подбирая слова, молча поставил возле Тшеры миску с густым ароматным варевом.

— С ягодами жгучки и корнем медового остроголовника. Как ты любишь… Ай, у купца от них весь рот печёт, сказал, что я дурак и не умею варить.

— Ответь ему, что это он дурак и не умеет есть — только набивать своё брюхо.

Биарий счёл её ответ добрым знаком и уселся рядом, скрестив ноги. Какое-то время молчали. Трубочный дым лениво завивался на фоне небесной черноты, пряное варево в миске густело, остывая.

— Схоронить бы… — подал голос Бир.

— Купца? Эка он тебя обидел.

— Да не… Дружку твоего. Последнюю честь оказать.

Тшера тяжко вздохнула, ответила после долгой паузы:

— Ему теперь всё равно. Мертвецам всё равно.

— Но тебе — нет.

Бир повернулся, пристально глядя на Тшеру. Она краем глаза это видела, но не реагировала.

— Без прощания — как и без прощения, как и без последнего благодарства — тяжко. И не мертвецам это нужно, а тем, кто здесь остался.

Тшера разжала ладонь, посмотрела на бусину.

— Мне не за что его благодарить.