Отблески солнца на остром клинке

Римар, расправившись с очередным кавьялом и его седоком, оглянулся на Верда — на залитых кровью губах сверкнула по-мальчишески задорная улыбка, и Верд хотел улыбнуться в ответ, но не успел: Римар резко присел, уходя от удара копья ему в затылок, тут же, не успев подняться, перехватил на глефу летящий болас. Пока ремни с подвешенными к ним камнями со свистом заматывались вокруг рукояти глефы, грозя вырвать её у Римара из рук, он не заметил подскочившего к нему со спины кавьяла — или просто не успел на него среагировать. Верд крикнул, но было поздно: всадник копьём пригвоздил Римара между лопаток к раскисшей от крови земле, как жука булавкой.

Верд едва не пропустил налетевшего на него шурви, но принял его на конец глефы. Остриё пронзило раззявленную пасть кавьяла, вышло из затылка и насквозь пробило горло всаднику. Ладони Верда заскользили по крови, льющейся по наклонённому древку. Обратным концом глефа упёрлась в землю, но на ней повисли два слишком тяжёлых тела, и древко сухо хрупнуло, переломившись. Шурви и кавьял одним целым рухнули наземь, а следом уже напирал другой всадник. Верд перехватил обломок глефы лезвием вперёд, полоснул по горлу кавьяла, тот начал заваливаться на бок, а всадник беспорядочно лупил по сторонам боласом в надежде зацепить Верда. Не зацепил, но тому не хватило второй, отломанной части глефы, чтобы успеть закрыться от другого шурви, подоспевшего на подмогу. Бок Верда копьё пробило так глубоко, что он не сразу смог вырваться, и этого хватило, чтобы второе копьё успело проткнуть ему спину, а потом что-то тупое тяжело прилетело Верду по затылку. Мир заклокотал у самых губ забродившей переспелой смородиной и канул в полную, бездонную, беспроглядную черноту. «Но разве Небытие — это не свет Первовечного?» — только и успел подумать Верд, оседая.

Тьма обступала его со всех сторон. Она шевелилась, колыхалась, скрипела старым тележным колесом, приносила осколки незнакомых голосов, проблески подрагивающего света и всплески боли.

— Баррахушар, баррахушар! — умиротворяюще повторяли где-то над ним, и чьи-то тяжёлые и прохладные, словно могильные камни, ладони прижимали Верда к жёсткому, зыбко покачивающемуся, не давая пошевелиться.

— Тэр амишар иррахат? — разрывало пропитанный горячим металлом воздух резкое, требовательное.

— Хац иргуй, аса, хац иргуй, — отвечал на это первый, умиротворяющий голос.

Таким голосом мог говорить отец наирей в возрасте полусотни лет. А сколько отцу наирею сейчас? Младшие амарганы думали, что не меньше восьмидесяти, но старшие уверяли, что не меньше восьмидесяти ему было ещё двадцать лет назад — тогда, когда они сами только пришли в Варнармур.

— Ашаратэ, — говорил умиротворяющий голос совсем близко к Верду. — Ашаратэ, шурвитхар!

А через какое-то время издалека вновь доносилось грубое и властное:

— Тэр амишар иррахат?

И опять:

— Хац иргуй, аса, хац иргуй.

«Шурвитхар… — спелёнатый в душную тьму разум Верда выхватывал отдельные знакомые слова, но для того, чтобы понять смысл сказанного, их не хватало. — Шурвитхар по-харратски — воин. Ашарат — умение. Хац — время. Иррах — смерть. Смерть у харратов — всадник в костяной маске кавьяла: может увезти к солнцу на своём седле, может сожрать, а может привязать за ноги к кавьяльему хвосту и волочить по степям, пока с тебя не слезет вся кожа. О чём они говорят? Настало ли время Ирраху забрать умелого воина или ещё нет?»

10. Кровь на камнях

Ночь государственного переворота в Гриалии

Этой ночью по гулким коридорам твердыни цероса метались крики: одни переполнялись злой лихостью, другие — страхом. Последние то и дело срывались на отчаянный визг и плач.