Отблески солнца на остром клинке

На большом плоском камне перед столбами дымились остатки жертвы, судя по оставшемуся скелету — какой-то хищной птицы. У камня, с омоченными в крови пальцами и с их кровавыми отпечатками на веках и губах, стоял мужчина лет сорока. Когда двое шурви вывели Верда из повозки, по осанке незнакомца он сразу признал в нём хартуга. Харрат был прям, как один из столбов Хашруна, смугл, поджар, горбонос и дикоглаз. Смоляные брови сломались в грозном изгибе, вокруг сжатых в нить губ застыли резкие морщинки, похожие на круги на воде, короткая остроугольная борода едва начала седеть. На хартуге был добротный кожаный доспех, расшитый украшениями и монетами, добротные же сапоги и шапка, из-под меховой опушки которой на шею и плечи спускались украшенные лоскуты кожи. В унизанных золотом пальцах он держал кинжал — тот, которым чуть ранее прикончил жертвенную птицу. Верда подвели с другой стороны камня, лицом к столбам, и взгляд хартуга прошил его, словно крючьями зацепил. Тут же со стороны повозки хартуга появился, раболепно кланяясь, невысокий кряжистый старик в такой же, как у лекаря, тунике. И ещё один харрат — шурви — тенью замер за правым плечом своего господина. Старик что-то зашептал хартугу, приподнявшись на носочки, но всё равно не дотягиваясь до его уха. Хартуг не шевельнулся и не подумал склонить голову. Когда дослушал старика, всё так же, не сводя глаз с Верда, сделал едва заметный жест рукой, словно одобряя, и старик посеменил в сторону Верда. Отвесив ему неуверенный поклончик, заговорил:

— Ты хорошо драться, гриалец! Хороший воин. — Он сделал многозначительную паузу. — Хороший воин — цена золото, хороший воин — почёт.

Старик — видимо, толмач — помолчал, выжидательно глядя на Верда, но тот не знал, что ответить.

— Шурви хорошо драться, — продолжил толмач, — хорошо по-другому. Поклонись, — он последовательно показал рукой сначала на столбы позади себя, потом на хартуга, в руках которого откуда-то появилась деревянная плошка, наполненная чем-то похожим на кровь. — Прими. — Он изобразил над своим лбом ритуальный символ. — Ты стать нам брат, и шурви хорошо по-твоему.

Верд молчал. Догадки о том, что хотел от него хартуг, змеями вползали в его разум, вились в нём кольцами, бесшумно выстреливали раздвоенными языками меж ядовитых зубов. Верд почувствовал, как пальцы стоявших по обе стороны от него шурви крепче впились в его предплечья. Толмач тоже уловил угрозу, выказанную лишь напряжением мышц, и поспешил вновь поклониться и пояснить:

— Ты не драться с гриальцами, ты драться здесь, ты показывать, как драться, шурви.

— Нет, — выплюнул Верд, не в силах сдержать ползущего на лицо отвращения.

— Нет? — изумился толмач.

Лицо хартуга не поменяло своего застывшего выражения, разве что брови изломились ещё острее и едва не сошлись на переносье.

— Нет, — повторил Верд.

— Ты жить, как лучший воин из шурви, тебя кормить, как лучший кавьял! — пообещал толмач.

— Нет.

— Тебя ласкать лучшая харратка! Ты выбрать женщина. Хочешь — две, хочешь — три!

— Я не стану принимать вашу веру, не стану кланяться ни вашим Шаффарратам, ни вашему хартугу. И уж тем более не стану учить харратов сражаться. Вы режете мой народ.

Хартуг что-то сказал, толмач обернулся на него, спешно поклонился и вновь заговорил с Вердом:

— Когда ты передумать — скажи.

Шурви, стоявший за хартуговым плечом, вытащил из-за пояса пятихвостую плеть, тряхнул ею, и она мелко зазвенела: каждый её хвост оканчивался крючком или острым грузиком.

— Мы пороть тебя, пока ты передумать, — голос толмача звучал обычно, даже дружелюбно, без малейшей угрозы. — Пороть по спине — кожа лопаться, кожа отходить лохмотья, но кости не ломать. Кости не ломать, чтобы ты учить шурви. Кости не ломать, но боль терпеть много. На раны — солёное. Пить — солёное. Так, пока ты передумать. Что ответишь?

Верд сглотнул подступивший к горлу ком.

— Я не приму вашу веру и не стану ни кланяться вашим богам и вождям, ни учить вас убивать мой народ, — процедил он.

— Тогда мы тебя пороть. Пока ты передумать. Кожа лопаться, мы на твои раны — солёное, мы…

— Выбираете за себя сами, — перебил его Верд. — И я за себя — тоже. Я не передумаю.

Толмач недовольно поджал губы, глянул на двоих шурви, держащих Верда за предплечья, что-то им приказал и пошёл вслед за хартугом к его повозке.

Шурви связали Верду руки и грубо толкнули, но не к кибитке лекаря, а к другой, поджидавшей недалеко от Хашруна. Там не оказалось ни шкур, ни покрывал — голые доски и столб, к которому привязали руки Верда. Сверху кибитку обтягивала ткань, но вовсе не для того, чтобы пленника не палило солнце. Скорее — чтобы он не видел путь, которым его везут.

Первый раз человек с плетью пришёл в сопровождении толмача, когда они прилично отъехали от Хашруна.

— Передумать? — спросил толмач и получил отрицательный ответ. — Тогда пороть, — кивнул он харрату с плетью.

Верд стоял на коленях, связывающая его запястья верёвка была пропущена через кольцо на столбе, прибитом к задней стенке повозки. Кольцо это крепилось так, чтобы пленник на своих коротких путах не мог ни встать, ни лечь.