Отблески солнца на остром клинке

— Сам Чёрную притащил, а я как будто виновный теперь, — пробурчал он и вышел из-за стола.

— Сат, помоги Кхабу запрячь авабисов, — попросил Тарагат, и мальчишка, прихватив со стола яблоко, побежал следом за наёмником.

— Прошу простить нас, кириа, — обратился он к Тшере. — Кхаб бывает груб. Я приму меры, чтобы подобного не повторялось.

— У него, видно, есть причины ненавидеть Вассалов, — предположила Тшера.

Тарагат неопределённо шевельнул бровью.

— Его право, но от столь резких проявлений чувств стоит воздерживаться. Таковы правила в моём караване.

Тшера перевела взгляд на Дешрайята, который, пусть и без татуировок, тоже выглядел весьма по-вассальски. Тот её мысли угадал и с улыбкой ответил:

— Ты верно догадываешься, кириа, но я Вассалом так и не стал, и Кхаб меня к ним не относит.

«Ведь на каторгу его сдали наверняка Вассалы, а не их ученики».

Только отъехали от Солбера, испортилась погода. Тёплое осеннее солнце скрылось за тучами, которые очень скоро превратились в сплошную серую пелену, низкую и тяжёлую, словно могильная плита. Заморосил дождь. Когда он перешёл почти в ливень, купец скрылся в своей кибитке, а его племянник пригласил в повозку Биария: ты, мол, всё равно не охранник, так чего зря мокнуть? И теперь его кавьял плёлся привязанный позади поезда из череды попеременно сцепленных друг за дружкой ломовых авабисов и повозок.

Двое охранников ехали впереди, двое замыкали, периодически меняясь. Кхаб нахохлился в седле своего кавьяла, диковатого на вид и слишком мохнатого — как у кочевников, и всей своей фигурой выражал недовольство. Кого он винит в том, что Первовечный отвернул свой светлый лик от их маленького отряда, читалось даже со спины. А уж по взглядам чернее ненастья, которые он метал в Тшеру, когда они менялись местами в сопровождении — и подавно.

Одежда промокла насквозь. Плащ-мантия отяжелела; защитный жилет больно натирал влажную кожу даже через нижнюю рубаху; внутреннюю сторону бёдер сквозь штаны натирало седло. Ржавь щурилась от стекающих в её выпуклые глаза дождевых ручейков, фыркала и постоянно отряхивалась, и брызги с её гривы летели Тшере в лицо, а из-под колёс телеги и на кавьялицу, и на всадницу летела грязь. Холмы вокруг тракта размылись потоками воды в бесконечную серость и слились с серостью небесной, и всё это нескончаемое гнетущее бесцветие давило на плечи, словно железный доспех бревита. И только Верд, идущий сейчас вместе с Тшерой замыкающим, шагал бодро и легко, меся грязь босыми ногами. У него не было кавьяла, и Бир, скрывшись от ненастья в повозке, предлагал Верду своего, но тот отказался и шёл без устали, не отставая и даже не оскальзываясь на размытой дождём дороге.

Тшера поглядывала на него из-под глубокого капюшона. Он шёл, глядя перед собой — не куда-то конкретно, а словно внутрь себя, но в его сосредоточении не читалось ни угрюмости, ни озабоченности, будто он размышлял о чём-то простом и хорошем. Перекинутая на ремне через плечо глефа покачивалась в такт его шагов; дождевые капли срывались с кончиков ресниц, светлых волос и с кончика безукоризненного носа; туника плотно облепила торс, под промокшей некрашеной тканью рельефно перекатывались мускулы, и Тшера не могла не смотреть, пусть и тайком.

«Как будто мастером-камнерезом выточен, чтобы в залах хисаретских чертогов стоять, а не здесь по грязи шлёпать. Даже среди Вассалов нечасто встретишь такую стать. Кто же ты такой?»

Верд не читался так легко, как Кхаб или Дешрайят, а спрашивать о прошлом у едва знакомого попутчика считалось чуть ли не оскорблением. Тшера затруднялась даже предположить, кем он был до того, как стал наёмником, ведь у простых наёмников нет ни такой безупречной осанки, ни… чего-то ещё, какой-то надмирности, что явно ощущалась в Верде, но точного названия этому Тшера подобрать не смогла. Она вновь скользнула взглядом по проступавшему под мокрой тканью восхитительному телу и тут же себя одёрнула.

«Впереди долгий путь… И до света тут не сбежать. Ни к чему сложности».

Она неслышно вздохнула.

Дождь не утихал, холмы не кончались, и всё отчётливей вырисовывалась перспектива ночевать насквозь промокшими, в грязи и без костра. От сырости начало ныть раненое плечо. Резкая боль время от времени продёргивала всю руку — от раны до кончиков пальцев.

«Ночью прибавится ещё и холод, и лучше не станет…»

— Ты не мёрзнешь без обувки? — спросила она у Верда.

«Бир бы тоже предпочёл шагать босым, чем портить сапоги в этакую грязь».

— Я привык, — пожал плечами Верд. — Точнее, не привык к сапогам. У меня их нет.

— Что, и даже зимой босиком?

— В Гриалии морозы редки, да и снег, если выпадает, сразу тает.

— В горах — лежит.

— В горах я не бывал, — улыбнулся Верд.

— А если этой зимой выпадет и не растает?

— Вот тогда что-нибудь и придумаю.

— Хм…

Верд немного помолчал, бросил беглый взгляд на повозки и двух других охранников, потом вытащил из кармана и протянул Тшере серебряную монету.

— Я задолжал тебе.

Тшера фыркнула почти так же, как раздражённая непогодой Ржавь, и одновременно с ней.