Отблески солнца на остром клинке

— А, ну… Кхм… — Хозяин нахохлился, упёр кулаки в широко разведённые колени. — Ведьма у нас позавелась, вообрази! Вот как ты в тогдашний раз к нам наезжал, дня в два иль три с её колдунством разошёлся. Сохранил тебя Первовечный, хороший ты, видать, человек, кир Тарагат.

— Так у ворот — ведьминых рук дело?

— У ворот — сама она висит. И всё ейное семейство. — Хозяин шумно вздохнул. — Тут ведь как выходит: раз кровь колдунством спорчена, так ить весь род им клят. Ежели под корешок всех разом не выведешь, так и будут пакостить. Вот мы на народном судилище и порешили: и ведьму, и мамку ейную, и батю, и сестриц с братом — всех — того! — Хозяин жестом изобразил затягивающуюся на шее удавку. — Ну, шоб ещё какого худа не приключилось.

«Да вы любому худу фору дадите со своим народным судилищем».

— Это они сегодня — дети, а завтра — ведьмовы выблевки, — добавил, словно оправдываясь.

Тшера, притиснутая на тесной лавке плечом к Биру, сквозь плащ-мантию почувствовала, как напряглись его мускулы — то ли с испуга, то ли от негодования. Сидевший напротив Верд побледнел и так сжал челюсти, что желваки взбугрились; Кхаб выглядел так, будто хотел услышанное отхаркнуть и сплюнуть; и только Дешрайят с Тарагатом в лице не изменились.

— Как же вы ведьму распознали? — спросил купец, и ровность его тихого голоса скорей пугала, чем успокаивала. — Или слову чьему поверили?

— Да нешто словами бы удовольствовались — а то ведь она двоих порешила, да как! Жениха своего и подружку. Застигла на любодействе в леске у озера. У девки-то будто косу с заду на перёд дёрнули так, что кожа с головы и лица ажно до горла единым лоскутом сошла. А парню через нос, рот, уши и даже глаза — плети девичьего винограда проросли и, видать, где-то в башке его и переплелись. Когда нашли его, рубить их пришлось — так крепко держали. А изнутри вытащить и не смогли — насмерть засели. Насмерть, хе! — усмехнулся хозяин, заприметив в собственных словах забаву, и для Тшеры это стало последней каплей, как охлест кнута по нежной кавьяльей шкуре.

— Да вы тут рехнулись все, — сказала она, оттолкнув от себя миску с недоеденным тушёным мясом и овощами, моментально потерявшими вкус. — Вы совсем дальше своего забора ни о чём не знаете? Про солберского веросерка вам, допустим, только что рассказали. А Тисары, Большая Ульча, Малая Ульча не так от вас далеко, чтобы слухам не долететь — и там подобные смерти случались. В Кестреле и рядом с Талунью — тоже, и последнюю я своими глазами видела: сосна корнями задавила крепкого воина — переломала и изуродовала, что не узнать. Тоже «ведьма» ваша виновата, скажете? — Она впилась яростным взглядом в хозяина, но тот так опешил, что с ответом не нашёлся.

В харчевне повисла тишина: все разговоры стихли, все головы повернулись к ним, а глаза уставились на Чёрного Вассала, жахнувшего ладонью по столу так, что глиняные кружки подскочили.

— Вы невинных убили, дела не разбирая, сучьи дети! — уже тише, но всё ещё зло добавила Тшера. — Надеюсь, каждому за то отольётся.

Она хотела выйти из-за стола, но хозяин встал первый, да так, что сбил, поднимаясь, стоявшую на краю миску и будто не заметил. Его глаза потемнели и словно пошли красными трещинами — налившимися кровью прожилками.

— Ты думай, вероломная тварь, на кого свой чёрный язык вытягиваешь и голос возвышаешь, — прошипел он. — Как будто сама в крови не по горло, как будто не убивали Вассалы законного цероса, как будто не служишь теперь захватчику, нарушив все свои обеты, — выдал хозяин на одном дыхании, едва не посинев от удушья. — Так что уж если кому что и отольётся, так это вашему племени — невинной крови вами пролито столько, что на цельный океан хватит! — добавил, глотнув воздуха.

«Но не детской».

— Может, и беды эти, о которых ты сказываешь — кара за церосово убийство и ваши злодеяния после! — не угоманивался хозяин. — А скорби терпят простые люди, ведь всегда ж так: натворит, кто повыше, а достанется, кому поближе, и за злодейства владык простой люд отплачивает! Верно я говорю? — хозяин оглянулся по сторонам, и притихшие односельчане согласно закивали.