Отбой!

— Братец ночной сторож, скажи-ка, не прячет ли кто-нибудь из ваших жителей оружия? Есть у кого-нибудь револьвер, ну, пистолет, а?

Сторож называет один двор, здесь за углом. Мы спешим туда, грубо барабаним прикладами в дверь. Нам хочется вознаградить себя за двоекратную бесцельную трепку нервов. Кнеборт выводит всхлипывающего хозяина. Это местный лавочник, еврей. Он признался, что в ящике для золы у него спрятан завернутый в бумагу револьвер. Он так перепуган, что сам выдал себя, быть может, ради того, чтобы спасти семью. Нам хочется избить его. Прятал револьвер! А в кого он собирался стрелять из этого револьвера?!

Наш пленник без пальто, полуодет. До города два часа ходьбы, мы ведем пленника, не внимая его мольбам и жалобам. Лавочник душераздирающе умоляет о пощаде, но нам не жалко его. Мы даже не замечаем, как суровы и грубы с арестованным, постоянное беспокойство и сознание опасности ожесточили нас.

У моста офицеры принимают от нас арестованного. Пуркине передает его оружие. Из нескольких бумажных оберток он извлекает крохотный бельгийский браунинг. Нам становится как-то не по себе, Эмануэль хмурится.

— Э, что там! — отмахивается Кнеборт. — Он прятал оружие. А в кого же стрелять, как не в нас?

М-да, скудный трофей. У другого патруля, наверное, успехи побольше, ведь они нагрянули на квартиру директора фабрики, откуда противник, очевидно, обстреливал наших. А мы привели одного плачущего еврея.

Возвращаются другие патрули. Они тоже приводят несколько арестованных, уличенных в укрытии оружия или подозреваемых в шпионаже. Три часа ночи. Мы выстраиваемся для возвращения в казармы. За рекой вдруг захлопали выстрелы. Беглым маршем мы спешим назад через длинный мост. Надо помочь патрулю, который остался там, в Дольной Ореховой.

Оказалось, что простачок сторож прошел по дворам и, стуча в окна, разнес по всей деревне весть, что мы забрали «их жида». Мужики повскакали с постелей и, кое-как одевшись, поспешили продолжить расправу с давним недругом. В простоте душевной они считали, что арестом лавочника мы им дали санкцию на разгром его лавки.

Я никогда не думал, что обстановку в доме и лавочке можно разнести в такие мелкие щепы.

Жители, очевидно, уверены, что мы и сейчас спешим, чтобы покарать лавочника, который столько лет обирал их изо дня в день.

— Эй вы, марш по домам! Да руки вверх, не то будем стрелять!

Старуха, застигнутая на месте, поднимает руки над головой и опять опускает их. Потом делает несколько шагов навстречу нам, опять подняв руки вверх. Мелкими шажками она приближается к дулам, направленным ей в грудь. Ее рот искривлен деланной недоуменной улыбкой. Свет из окон освещает ее фигуру; жители зажгли огни, они все еще думают, что мы пришли к ним на помощь, для участия в грабеже.

Арестовать ее, что ли?

В снегу валяются обломки мебели, мешки, белье, ящики и шкатулки, скобяной товар, бумажные кульки. Точно здесь отступала, побросав добычу, какая-то разбойная армия.

Жена лавочника голосит над обломками. Тонко, прерывисто.

Прибежали офицеры. Площадь совсем опустела. Остались только обломки, рванье и плачущая торговка.

Мужики попрятались по домам. Никого из них мы так и не покарали, хотя многие из нас уже держали палец на спусковом крючке. Легко могло произойти кровопролитие, каждый действовал на свой страх и риск, не зная, что, собственно, происходит; ведь патруль вызвал нас выстрелами на подмогу. Плач еврейки теперь протяжнее: она увидела тех, кто увел ее мужа и дал мужикам повод для разгрома лавки. Среди тихой идиллической ночи слышны только причитания лавочницы.

Я не могу отделаться от мысли о старухе, в которую мы целились. Как она шла против дул, жалобно и недоуменно улыбаясь! Выстрелят эти солдаты, так гневно кричавшие «стой!»? Поднимая руки, она уронила мешочек с мукой. А потом нагнулась, взяла его и бочком двинулась навстречу дулам…

А где же Пуркине? Он остался в Ореховой сторожить разоренный дом. От его внимания не укрылось, что наши товарищи тоже тащат вещи из разгромленной лавки, крадут их, даже не ожидая, пока разойдутся жители. Видимо, Эмануэль решил не допустить, чтобы там растащили все, ему хотелось хотя бы частично исправить нашу несправедливость, — ведь вся вина маленького лавочника была в том, что он прятал пистолетик, тщательно завернутый в бумагу.

3

«Маня, сегодня ночью под давлением значительной части отряда, выразившего недоверие командованию, нам было разрешено провести Durchstreitung[163] в окрестностях Тренчина. Все прошло отлично, я готов теперь каждую ночь заниматься этим делом. Однако предчувствую скорый конец нашей кампании. О будущем и думать не хочется, — мало привлекательно.

Ваш Эман».