Отбой!

«2.XII, все еще Тренчин.

Милая Маня, удивляюсь, почему от вас нет писем. Из дому я получил их уже несколько.

Хожу сонный, небритый, грязнющий, как пес, — словом, я бы вам наверняка страшно понравился. Не будь это слишком вразрез с эстетикой, я бы, пожалуй, послал вам в письме клопа или вошь. На манер засушенного цветка.

Сегодня впервые долго думал о вас, дорогая. О доме и домашних вообще еще не вспоминал, не было времени.

Во мне открылись изрядные военные таланты. Я о них и не ведал, пока был в австро-венгерской армии. Меня хотели произвести в лейтенанты, но я отказался, сославшись на обещание, якобы данное вам. Уже во второй раз они ко мне с этим пристают.

Кто живет в моей комнате? Братья? Вспомните, милая Маня, хоть разок заброшенную здесь, вблизи Татр, бедную человеческую душу, приходящую иной раз в отчаяние от того, что она видит и в чем участвует. Война — физиологический абсурд. Быть может, Губачек был прав… Подчеркиваю: быть может! Ура!

Ваш пехотинец Эман».

4

5 декабря мы вступили в Пештяны, Pöstyén. Как это было? Смотри описание нашего вступления в Тренчин. Разница только в том, что на сей раз мы пели не «Шла милашка по грибы», а триумфально горланили:

Что-то ты, любовь моя,
про меня пронюхала.
Раз, два, раз, два!
Осерчала на меня,
черный глаз прищурила.

Разница была и географическая: от нашего марша и этой песни не содрогались ни скалы, ни развалины замка, потому что в Пештянах нет таких романтических прелестей, как доломитовый утес высотой триста семьдесят девять метров с руинами на вершине. Здешняя местность примечательна лишь целебным источником, расположенным в совсем не живописных низовьях Вага.

— К чему носить дрова в лес? — ворчит наш присяжный остряк парикмахер Шарох. — Зачем везти «амазонок» на грязи?

— Ну тебя к черту, Шарох, заткнись ты наконец, тупая бритва! Лучше шагай-ка в ногу. Левой, левой, раз, два, три, четыре.

На тебя, любимый мой,
мне серчать-то нечего.
Раз, два, раз, два!
Приходи ко мне домой,
как бывало, к вечеру.

Лавочники торопливо меняют надписи над витринами и машут нам платками, платочками, шляпами.

Как, бывало, каждый день
мы с тобой встречалися.
Раз, два, раз, два!
Укрывались за плетень,
сладко целовалися.
Раз, два, раз, два!

5

— Братья! Мы заняли город, известный всему цивилизованному миру своими целебными источниками. Даже коронованные особы ездили сюда, чтобы вернуть утраченное здоровье. Весь мир будет завидовать нам, владельцам этого курорта…

Этот фельдфебель Боздех держит к нам речь с балюстрады водолечебницы «Pro patria»[164]. Вчера мы спали здесь на великолепных постелях с пружинными матрацами и пуховыми одеялами, выстеганными замысловатыми узорами, вроде тех, что рисовал в Тренчине на наших окнах мороз. Здесь очень жарко, отопление греет вовсю, тепло приятно охватывает наши усталые тела.

Вчера никто не пошел поглядеть город, хотя тут наверняка есть первоклассные заведения с дамским обслуживанием, — еще бы, на таком международном курорте все должно быть высший сорт!

Ребята весь вечер валялись на кроватях и развлекались, подпрыгивая на упругих матрацах. Прыгнешь, а матрац как поддаст — и ты опять летишь вверх, да еще переворачиваешься на лету, как подбитая птичка.

Поймал папа птичку,
мать поймала тоже,
изловили пташку
даже наши дети, —
уж не скрыться птичке,
птичке-невеличке.

Нам с Эмануэлем было немного жалко этих добротных матрацев, на которых резвились догола раздетые солдаты, — состязаясь — кто выше прыгнет. Прыгали даже со стола на кровать.