Отбой!

Теорию о крушении нашего поколения укрепляло еще одно суеверие: кто-то из нас слышал или читал, что первая книжка, которую прочтет человек, накладывает неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Первой книгой, которую мы прочли — так уверял каждый из нас, — был «Робинзон Крузо» — повесть о человеке, потерпевшем крушение и всю жизнь прожившем в одиночестве. Без женщины!

Эта тревожная мысль зрела в душе, как болезненный нарыв, не давая нам покоя долгие дни. Многим из нас уже исполнилось восемнадцать лет. Томления юности увядали, не успев расцвести. Но иной раз, в дождливые дни, они вдруг оживали, требуя свою долю душевных сил и крови сердца, ту долю, что у них отняла война. Словно бы без этих томлений невозможно созревание. Нам было понятно что они носят преходящий, возрастной характер. И все-таки мы томились, и это иной раз было даже мучительнее, чем самая мрачная действительность.

Тем временем в училище начались экзамены. Офицеры с поистине учительской предусмотрительностью (простите, господа учителя!) роздали нам различные темы, чтобы соседи не могли списывать друг у друга. Пепичек был застигнут за писанием письма Эмануэлю. (Тот уже дважды сообщал нам, что часть их по-прежнему стоит в долине, где и в помине нет снега.) Пепичек принялся на экзамене сочинять ответ, вместо того чтобы писать сочинение по топографии.

Игнорирование экзамена на офицерский чин повлекло за собой наказание: рюкзак Пепичка опять наполнили камнями. К вечеру Пепичек бывал совершенно измучен. Когда мы в сумерках отдыхали на узеньком скалистом побережье, слушая шум моря, Пепичек все еще машинально передергивал плечами и выпрямлял спину.

Глядя на море, Пепичек щурил глаза. Он всегда так делал, когда видел что-нибудь красивое. Все его существо отзывалось на красоту природы, в нем, видимо, говорил будущий художник-пейзажист. Внешне он казался бесстрастным, но душе его были свойственны увлеченность, волнение страстей, порывы. Пепичек выразительно молчал, созерцая яркие контуры кипарисов, пиний и игру светотени. Я вспоминаю все его тогдашние чувства и умонастроения, стараясь объяснить себе, почему позднее Губачек как-то ни с того ни с сего стал художником. Ведь ему тогда и в голову не приходило взять в руки карандаш, сделать рисунок или набросок. Ни разу! И он даже никогда не говорил нам, своим друзьям, что ему нравится живопись. Ничто не выдавало в нем склонности, которая позднее переросла в пристрастие к искусству, он лишь подолгу молча глядел на горизонт и на листву агавы да щурил глаза, словно впитывал ими красочную палитру морских просторов.

А море все шумело и шумело.

Мы сидели в укромном уголке среди прибрежных утесов, за Опатией, неподалеку от статуи девы Марии, покровительницы моряков, La Madonna del Mare. Какая-то заботливая мать принесла сюда венок из кипариса, какая-то исполненная тревоги жена положила к белому подножью статуи букет из роз и гвоздик.

— Хорошо бы сбросить в море эту бездарную святую и вместо нее поставить тут бюст нашей «Моны Лизы», — вдруг сказал Пепичек. — Вот это была бы настоящая мадонна!

Мы долго молчали. Какие мысли владели нами? Быть может, мы думали о том, что через три недели нас отправят в полк, где уже формируются маршевые роты; в одну из них зачислят и нас и пошлют на передовую. Или мы думали о «Моне Лизе»? Или о том и другом вместе?

Печальные, возвращались мы в Фиуме. На склонах гор, среди поспевающего винограда, прятались артиллерийские батареи и прожекторные установки.

Шумело море. Меж тенистых платанов показались огни бульвара. Понурив головы, мы шли мимо счастливчиков, которым разрешено носить гражданское платье. В их беззаботном смехе нам слышались отголоски родного города. Веселые, смеющиеся пары распространяли аромат духов, а мы были голодны.

Заносчивый вид встречных офицеров вызывал в душе чувство горькой обиды.

Внезапно воздух потрясла ураганная канонада. Чтобы подавить нарастающее беспокойство, Пепичек начал говорить о книге Реми де Гурмона «Ночь в Люксембургском саду», которую он прочел вчера.

Грохот стрельбы врывался в чарующий вечер. Гуляющая публика притихла, и в этой мрачной тишине безумие войны ощущалось еще острее.

Но где же мой спутник? Почему он вдруг отстал, замолкнув на полуслове? Я обернулся.

Пепичек шел по самому краю тротуара, не шел, а едва тащился. Голова его бессильно повисла…

А кругом шумела блестящая публика, бульвар сиял улыбками, манил женскими прелестями. Гуляющие опять беззаботно щебетали, никто не кричал в ужасе, никто не протестовал.

Море легко касалось клавиатуры утесов, шум моря и голоса людей создавали фон, на котором еще грознее звучала прелюдия пушек. До нас доносился запах рыбы и тлена, аромат кафе и декольтированных дам. Ого, какое фортиссимо принес сейчас ветер с фронта!

— Пепичек, что с тобой?

Губачек пошатывался, его лоб был покрыт капельками пота.

— Что с тобой, друг мой? Ты дрожишь всем телом.