Отбой!

Безрадостна наша юность, не к чему тянуться душой; все ценности низвергнуты, остались только штык и стальная каска. Эмануэль был для нас единственным человеком, которому можно целиком доверять. Чистота его помыслов очаровывала нас, значит, можно еще верить в великое и прекрасное. Война не тронула его души, не отразилась ни на духовной жизни, ни на манерах, для нас он оставался олицетворением мирного времени и его ценностей. Любили мы этого долговязого чудака с размашистой походкой и за то, что он не копался в прошлом, а жил мыслями о будущем.

— Выпьем за удачу в пути!

— Нет, за первосортное обмораживание, за роскошное кофе со льдом! — воскликнул Эмануэль так громко, что у него даже сорвался голос.

При этом тосте мы встали, взяли под козырек и тихонько запели «Сохрани для нас, всевышний, государя и наш край!»[82]. Эмануэль то и дело заливался смехом. Эх, уезжает он! Не будет больше этих встреч, останется только одна отрада — поспать.

Мы были даже немного рады, узнав на следующий день, что батальон Эмануэля отправится в час, когда мы будем на строевых занятиях. Каждый из нас хорошо знал церемонию отправки маршевых частей и легко мог представить себе отъезд Пуркине.

Звучит противная команда: «Zum Gebet!» — «На молитву!»

Все отъезжающие становятся на правое колено, а на левое кладут фуражку.

Солдаты хорватских полков, простодушные парни, над которыми так безжалостно измывались унтеры, всегда истошно голосили перед уходом на фронт, словно выполняя какой-то погребальный обряд. Они украшали винтовки цветами, а иногда даже начинали на улице стрельбу учебными патронами, припрятанными еще с маневров, и громко орали песенку всех хорватских вояк, подставляя в нее номер своего полка:

Marširao, marširao,
sedamdesat i deveti.
Ide korak za korakom,
ide junak za junakom
ljub’ca veli: dan je beli,
ajdmo, ajdmo svi u boj!
. . . . . . . . . . . .
Ide korak za korakom,
ide junak za junakom![83]

Все они бывали при этом пьяны. Перед отправкой на фронт им выдавали изрядную порцию рома: «Чтобы легче было идти».

Возвращаясь с плаца, мы уже издалека, по тишине в казармах, поняли — батальон Эмануэля уехал. Было почти безлюдно, стояла гнетущая тишина.

В этот день нашим глазам суждено было даже пролить обильные слезы. Нам приказали собраться в учебном зале и надеть противогазы. Двери были крепко заперты, и в помещение пустили слезоточивый газ. Начальство хотело знать, сколько времени мы выдержим в противогазах.

Удушье сразу схватило за горло. Запотели стекла маски, лицо покрылось горячим потом, маска липла к лицу, легкие, задыхаясь, работали вхолостую, как испорченные мехи. Когда газ уже стал щипать глаза, кто-то неистово забарабанил в дверь.

А, Пепичек! Его выпустили. Нейкерт грозно мерил его взглядом, вспомнив, как Пепичек прятался под койкой в торжественный день фельдмаршальского визита. Лицо Пепичка было искажено мучительной гримасой — он задыхался, так как противогаз был неисправен.

А что это торчит из его нагрудного кармана? Книжка в алом переплете — «Тысяча избранных новелл»?

Не слушая объяснений, что это совсем не социалистическая, не крамольная литература, Нейкерт саркастически улыбнулся и сделал знак унтер-офицерам.

— Я хотел бы, — отрывисто сказал он, — чтобы вы в кратчайший срок отучили вольноопределяющегося Губачека от скверных привычек, кои компрометируют все училище. Мне это надоело. Научите его поведению, которое подобает воину. Понятно?

Мы опять шагаем в гору, на плац. Солнце палит. Одежда прилипла к телу. Ох, и му́ка сегодня будет на плацу!

В последнем ряду Ирасек и Бокр несут питьевую воду, каждый по баклаге. На эту миссию никогда не было претендентов, не то, что на раздачу порций в кухне: кому охота вдобавок ко всей амуниции тащить на себе пятнадцать литров воды?

В нескольких шагах от нас на рыжей кобыле едет капитан Фридрих Нейкерт. Подражая Павликовскому, он тоже провозглашал около виллы Руфалло: «Vierte Gruppe, Kaffee!»

Поднимаемся в гору. Какая жара!

Вдруг неожиданно для всех Пепичек падает навзничь. Глубокий обморок. Ребята льют на него воду.

— Ослы! — тихонько шепчет он, когда вода попадает ему в нос.

— Отвести в казарму! — распоряжается капитан и, чего мы никогда за ним не замечали, резко пришпорив лошадь, поспешно отъезжает прочь, словно брезгуя смотреть на недвижного Пепичка. Тот лежит некоторое время, пока колонна не скрывается за поворотом.

Мастерский обморок! Даже мы поверили, что он неподдельный.

Счастливые, держась за руки, мы отправляемся в обратный путь. Не по шоссе, а тропинками, через заброшенные сады, полные апельсинов, фиников и смокв, с живописными домиками, похожими на кавказские сакли. Нас радует ощущение свободы, и мы то и дело беспричинно смеемся. Шагая по виноградникам этой прекрасной страны, мы вспоминаем Эмануэля.