Отбой!

Пусть и тебе спокойно спится в земле сырой, Иосип Станквиц. Он был убит восемь месяцев спустя в бою под Вал Сугано. Да будет земля пухом и вам, Баурж, Содомка, Гребенец, Форжт, Пульхарт, Мареш, Каднер, Фанта, Чижек, Горноф, Крешль, Лодрант, Сайнер, Ирасек! Да, немало наших парней пало на поле доблести и славы. Парней, так и не познавших многих человеческих радостей. Даже прелесть красоты мы еще не постигли по-настоящему и не знали благоуханного упоения любви. Мы только грезили о ней. Она казалась нам пленительной жар-птицей, неуловимой, вечной, не дающейся в руки.

А верзила Станквиц был еще девственником.

Мы не провожали женщин жадным взглядом, скорее с грустью глядели на них. С грустью и ощущением обреченности. Сознавая свою горькую судьбу, мы испытывали чувство неполноценности. Каждый день с замиранием сердца вспоминали мы свои школьные романы, поцелуй, сорванный где-нибудь в госпитальном саду или на лесной опушке, вспоминали обо всем этом как о прекрасных, уже неповторимых днях. Все наши мысли о доме были пронизаны такими воспоминаниями, легкими и пьянящими, как запах духов за кулисами театра. Нас не интересовали рассказы тех вольноопределяющихся, кто по субботам, спесиво вскинув голову, отправлялся в здешние публичные дома, где, говорят, все обито красным плюшем, потому что на нем незаметен пролитый вермут…

Нам не хотелось идти туда.

Каждый из нас мечтал о любви, крепкой, большой, настоящей, о которой можно все время вспоминать, когда будешь на фронте; мы избегали наслаждения без любви.

В шикарном кафе «Корсо» часто сидела на редкость красивая молодая итальянка, обычно в компании пожилых мужчин. Мы безмолвно обожали ее издалека. Очарованные прелестью этой девушки, мы с глубокой горечью ощущали себя пасынками судьбы, одетыми в уродливую форменную одежду. Никто не полюбит нас, никто!

Мы прозвали ее «Моной Лизой», и, уверяю вас, это не было преувеличением. Она была даже более хрупка и красива. Благодаря ей, нам однажды удалось справиться с искушением. Мы уже миновали венерический профилакторий Красного Креста, расположенный у входа в грандиозный публичный дом «Европа», уже поднимались во второй этаж этого дома, когда Пепичек вдруг воскликнул:

— Пойдем к «Моне Лизе»!

Этот призыв был так неодолим, так настоятелен! И нам стало стыдно, мы смутились, услышав имя той, которую мы боготворили. Девицы в ночных рубашках, услышав шум, уже выбежали в коридор, а мы повернулись и помчались к кафе «Корсо».

Она была там и слегка улыбнулась нам. Были ли ей приятны наши обожающие взгляды?

С тех пор я не видел женщины красивее, ни у одной не было такого изумительного сияющего лица… «Мону Лизу» расстреляли. Говорили, что она была шпионкой или общалась с опасными шпионами. Кто знает! Невозможно было представить себе ее казнь, момент, когда пули впились в ее прекрасное тело, пронзили ее голову.

Когда речь заходит о жертвах войны, мне всегда вспоминается и эта итальянка. Сейчас она кажется мне еще прекраснее. Я мысленно вижу грациозные движения ее рук, поправляющих прическу, ее стройное трепетное тело… А еще вспоминается мне совсем юный сербский солдатик, бежавший из лагеря военнопленных. Полевые жандармы поймали его и жестоко избили. Полуодетый, босой, он лежал около перрона загребского вокзала, и кровь текла ручейками, весь снег кругом был обагрен ею. Юноше, наверное, было не больше шестнадцати лет.

Да и «Мона Лиза» была не старше.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Среди чешских вольноопределяющихся ходила по рукам серия детективных книжонок, на обложке которых была изображена тюремная решетка или мрачная, закутанная в плащ фигура, готовящаяся нанести удар кинжалом. Наивные и смешные истории, которые в наши годы читаешь с улыбкой, но и с увлечением, хотя заранее знаешь, что все это совершеннейший вздор.

Но подчас нас не увлекали даже эти книжки. Нами овладевало гнетущее настроение, ощущение того, что жизнь наша сгублена и мы — пропащие люди. Молодой организм протестовал, он не поддавался пессимизму, но сознание было подавлено этой мыслью, точно недугом. Это был не сплин, не обломовщина, а какое-то подсознательное предчувствие беды, смутная тревога. У нас сейчас самый цветущий возраст, но годы сосут нас, как вампиры, и кровь все убывает, точно свет после захода солнца… Все для нас потеряно, вытянули мы у судьбы несчастливый жребий, не быть добру, если даже вернемся домой невредимыми. Так стоит ли жить, если мы все равно обречены?

Эти мысли одолевали нас.

Юность склонна к таким размышлениям, она воспринимает их всерьез. Мы быстро возмужали — так за одну теплую ночь вдруг распускается бутон, — мы теперь совсем иные, мы изменились за несколько месяцев, потребовавших от нас напряжения всех душевных сил. Томленья юности уже не вернутся, думали мы. Но когда нашлась минутка, чтобы заглянуть внутрь самих себя, каким-то чудом оказалось, что эти томления еще живы в нас, несмотря на то, что вокруг взрослые суровые люди и еще более суровая действительность. Это было даже смешно: словно взрослый мужчина все еще упорно носит детские штанишки.