Отбой!

На лице Пепичка, когда мы возвращались с Малагоште, было заметно сосредоточенное раздумье. На другой день, во время купанья под Сан-Николо, Пепичек отплыл за скалу и спустя несколько минут приковылял на одной ноге. В левую ступню ему впился морской еж. Так вот что он задумал!

Увечье было далеко не безопасным и могло иметь даже смертельный исход. Одиннадцать дней Пепичек не появлялся в строю, наша последняя четверка была неполной. Отсидка на гауптвахте была отложена. А вскоре начальство забыло о Пепичке. В училище стоял дым коромыслом: ожидался визит самого фельдмаршала.

В этот знаменательный день нас разбудили еще на рассвете, в половине четвертого, и выстроили во дворе. Капралы проверили каждый ремешок на солдатах. То же самое сделали взводные командиры. Потом каждого из нас детально освидетельствовал Гробе. Затем явился обер-лейтенант Шлезингер. За ним капитан и майор. Все они в подробностях повторяли одну и ту же процедуру. Наконец появился сам Кокрон.

Больше трех часов длился смехотворно мелочный осмотр, осточертевший нам до невероятности. Все страшно устали от непрерывного напряжения. Наконец осмотр как будто закончился. Было еще только четверть восьмого, но ноги у нас уже ослабели. По выходе на плац нас снова осматривали, проверяя оружие и амуницию, пересчитывая людей. В который уж раз!

Только в десять часов утра звуки церемониального марша возвестили о появлении фельдмаршала. Из крытой коляски вывалился живот, за ним тоненькие ножки, пламенеющие алым сукном лампасов, отсвет которых делал еще румянее физиономию фельдмаршала, похожую на лицо сельского сторожа.

Счастье Губачека, что он был болен! Жаркую нам задали баню. Мы изображали наступление рассыпным строем, прыгали через огромные валуны, с размаху кидались на землю, точно откуда-то действительно строчил вражеский пулемет.

Его высокопревосходительство желал видеть это упражнение, и вот это, и еще это… Кровь стучала у нас в висках, заглушая шум моря.

Только в половине третьего мы наконец покинули плац. Все буквально обливались потом, даже верхняя одежда насквозь пропиталась им.

Отложить амуницию. Rasch! Schnell! Все вниз! Во дворе уже приготовлены скамейки для занятий. А обед? Какой там обед!

Мы расселись, буквально поливая потом скамейки. Приблизилась свита фельдмаршала, В этот момент во двор приковылял Пепичек. Нейкерт нашел его под койкой, проверяя, не спрятался ли кто-нибудь в комнатах, чтобы уклониться от проверки. Ну, теперь ему достанется! Однако все обошлось: наша маршировка была признана лучшей в армии, моральная подготовка тоже оказалась на высоте (офицеры вызывали только немцев, венгров и румын, которые всю премудрость знали назубок), и публичная похвала из уст фельдмаршала повлекла за собой всеобщую амнистию, так что Пепичек на сей раз избавился от гауптвахты.

К вечеру в половине шестого начался наконец обед. Мы получили двойные порции еды и много вина. Но главное — завтра у нас целиком свободный день, так распорядился его высокопревосходительство.

Назавтра мы втроем — Пепичек еще немного хромал — провели день в Кантриде, курортном предместье Фиуме, где был песчаный пляж, а к вечеру поужинали в ресторане, принадлежавшем какому-то добряку чеху. С аппетитом мы уничтожали рыбу в масле и оливы. Это был незабываемый вечер. Эмануэль шутил неистощимо. За едой он вооружился, тремя салфетками, одной закрыл грудь, двумя другими рукава.

— Пожалуй, аппетит пропадет, если перед носом будут торчать военные нашивки! — воскликнул он с веселым оживлением.

Мы последовали его примеру и всячески дурачились, сидя в отдельной комнатке ресторана. Эман снял скатерть с соседнего столика и весь закутался в нее — чтобы совсем не видно было военной формы. Мы пили за скорое и счастливое возвращение с фронта, куда отбывает завтра его маршевая рота. Пять недель он пробыл здесь, с нами. Как нам будет недоставать этого рыжеватого Краконоша![79] Никогда не забудем мы его веселой непосредственности и пленительного простодушия, напоминавшего простодушие пустынников, которые собирают целительные травы и запросто разговаривают с животными. По его громкому смеху — так, казалось мне, смеются гениальные люди — мы будем скучать больше всего. Мы будем вспоминать его дар рассказчика, его глубокую человечность, его чистую наивную душу и замечательный ум, глубокий и сложный, подобный механизму пражских курантов[80]. Его куранты тоже показывают нам фигурки: вот Линней, вот Спалланцани… и последняя — придворный вельможа Иоахим Барранд[81] кланяется направо и налево.