Отчаянный корпус

Капитан Гурин оказался полной противоположностью — этакий кругленький розовощекий колобок с пуговичкой вместо носа, а по манере преподавания отличие проявлялось еще разительнее. Он сразу же выказал полное пренебрежение к учебнику, который и в самом деле не содержал прямые ответы на домашнее задание. Тема предстоящего урока значилась как «Гражданственность поэзии Некрасова». Объявляя ее накануне, Гурин предупредил, что в ходе подготовки нужно сделать упор не на учебник, а обратиться к первоисточникам. Перечислив полтора десятка стихотворений, он уверил, что их внимательное прочтение неизбежно «высечет искру озарения» и позволит полностью раскрыть тему. Мысль о том, что не нужно читать надоевший учебник, показалась такой привлекательной, что класс охотно записал рекомендованное и стал ждать обещанного озарения. А искры все не было. Потому-то и честили на вчерашней самоподготовке бедного Гурина, дерзнувшего запрыгнуть выше, чем «Образ Хриши Добросклонова».

— Нужно выручать ребят, — твердо сказал Седов.

Ветров пожал плечами:

— Меня только что спрашивали.

— Придумай что-нибудь. Нам сейчас никак нельзя получать даже трояки — дело политическое! Гусек специально предупредил, понял?

Ветров опять пожал плечами, придумать можно было только одно: знавшие Гурина ребята говорили, что если его «завести», он может проговорить все сорок пять минут, забыв про опросы и даже про саму тему урока. Нужно только сработать по-умному, ибо Гурин на дешевку не ловится. Этот прием не выглядел особенно надежным и нуждался в проверке, а что касается вопросов, то их у Ветрова имелось предостаточно.

Гурин начал урок вполне миролюбиво:

— Ну, как мы справились с домашним заданием?

Ветров сразу же потянул руку.

— Подождите, мы вас только что слушали. Отвечать пойдет…

— У меня вопрос, — продолжал тянуть руку Ветров.

— Отвечать пойдет суворовец Лабутенко, он и постарается ответить на ваш вопрос.

Степа крякнул от неожиданности, стал что-то судорожно листать и обреченно направился к доске. «Ну и находочка», — удивленно прошелестел класс.

— Так о чем вы хотели спросить?

Ветров замешкался — вопрос рассчитывался на другой уровень, но отступать было поздно, и он не совсем внятно проговорил:

— Я прочитал, что некоторые современники не признавали поэзии Некрасова, а Фет считал его вообще псевдопоэтом…

— В чем же вопрос?

— Вопрос в том, какие были у Фета основания так считать? Он же разбирался в поэзии.

— Ну-с, слушаем, — Гурин повернулся к Лабутенко. Тот скорчил недоуменную гримасу и украдкой показал Ветрову кулак. — Кто может ответить на этот вопрос?

Строев, славящийся умением быстро находить требуемое, прошелестел страницами и поднял руку.

— Фет имел монархические, ретроградные взгляды, выступал в защиту помещиков. Еще у него… в творчестве Фета… — Иван поднял глаза и вспомнил выхваченную взглядом строчку учебника, — присутствуют религиозные и мистические мотивы…

Лабутенко воспрянул духом и бросил Ветрову:

— Зачем же нам его слушать? С приветом был твой Фет.

— Сам ты с приветом, — буркнул Ветров.

— Нет, правда, — растерянность Степы прошла, и память услужливо подсказала, — он же сам написал: «я пришел к тебе с приветом…».

Класс захихикал, а Гурин стал медленно краснеть.

— Меня поражает ваше невежество, — наконец сказал он, — но еще больше примитивизм рассуждений, не соответствующий ни возрасту, ни положению. Что за наивная простота: прогрессивное — реакционное, за царя — за народ, борец — обыватель. Если бы поэты укладывались в такие простые схемы, они бы не оставили заметного следа в литературе.

Гурин сделал небольшую паузу, и Ветров, опасаясь, что «заряд» кончился, бросил реплику:

— Гений, когда он настоящий, признается всеми, как Пушкин.

— И Пушкина в свое время многие не признавали. Тот же Некрасов мечтал, как вы знаете, чтобы мужик покупал книги не Пушкина, а Белинского и Гоголя. Именно некрасовское направление в поэзии противопоставлялось пушкинскому, служившему знаменем сторонников «чистого искусства». Но под этим знаменем собралась плеяда блестящих поэтов, не уступающих по дарованию своим литературным противникам. Тютчев, Толстой, Майков, Полонский, Фет — какие таланты, какие личности!

Все еще топтавшийся у доски Лабутенко решил напомнить о себе и вставил:

— Они писали о листочках и море, воспевали ласки милой, а народ стонал под игом самодержавия.

Строев тоже щегольнул вычитанными строчками:

— Марксистско-ленинская эстетика с категорической непримиримостью относится к антиобщественным тенденциям в искусстве…

Ах, доброе недавнее время. Оно сразу бы принесло ему пятерку и одобрительный кивок гордой Казачки. Гурин же только вздохнул. Ветрову, правда, показалось, что необходимый заряд наконец-то получен и за исход сегодняшнего урока можно не опасаться.