Отчаянный корпус

«Ну и ну, — растерянно думал Женя, — мы с Алишером бегали весь день и ничего не получили, кроме неприятностей. А Сократ без всякого шума сделал все, что надо: и Колуна вывел на чистую воду, и к генералу пошел. Мухин так и сказал, что он за нас сражался. Выходит, никто из нас по-настоящему его не знает. Нужно быть совсем дураком, чтобы за столько лет не разглядеть достойного человека. Я ведь только насмешничал…»

Лешка будто вторил его мыслям:

— Головастый мужик, хоть с виду не скажешь. Нам бы такого офицера-воспитателя, мы бы горя не знали. И что, он всегда такой?

— А ты думал! — гордо воскликнул Женя.

На него накатила радостная волна. Столько разного случилось сегодня, но подтвердилось самое главное: вокруг верные, надежные друзья, на которых можно положиться, как на самого себя. Это радостное настроение не покидало его весь вечер. Начался второй час самоподготовки, но Жене было не до уроков. Он поглядывал на оживленных товарищей, и в голове вертелось одно: «Ах, друзья-кадеты, дорогие мои друзья! Верные, честные ребята, не способные предать и отступиться в трудную минуту…»

Мишка Голубев заметил необычное состояние своего соседа. Причина была ему хорошо известна.

— Сочиняешь? — спросил он Женю. — Про что?

Женя обычно сердился на такие вопросы, но сейчас спокойно ответил:

— Рифмую твою мысль.

— Прочти! — потребовал Мишка.

Женя опять изменил своему правилу не обнародовать полуфабрикаты и вполголоса прочитал:

Ах, друзья мои кадеты —
Связка крепких пут,
Нами соли вместе съето
Более, чем пуд.

— Правильно, — сказал Мишка, — я подсчитывал. А еще каждый выпил по 65 ведер компота и съел по 31 метру селедки. Зарифмуй для точности.

Через некоторое время появилась еще одна строфа:

Нам родительские ласки
Не дала судьба,
А под вечер пела сказки
Звонкая труба.

Окончился второй час, и наступило время ужина. Когда проходили мимо клубного фойе, суворовца с указующим перстом и надписью «Ты подписался на заем?» уже не было. Вместо него рдело еще невысохшей краской: «Мускул свой, дыханье и тело тренируй с пользой для военного дела!» Оперативности Гуська оставалось только завидовать.

На третьем часе самоподготовки присутствовал Сократ. Держался он как ни в чем не бывало и прекращал всякий разговор о происшедших событиях. Лишь в конце поднял Мишку строгим вопросом:

— Что вам не сидится, Голубев?

— Товарищ капитан, Ветров стихи написал про нас, вот такие! Можно, он прочтет?

Женя встал и прочел. К предыдущим строфам добавилось еще три:

Двадцать шесть детей упрямых
И один Сократ —
Он и папа, он и мама,
Он и старший брат.
Но судьбой все эти дети
Связаны одной:
Друг за друга мы в ответе
И всегда — горой.
Мне без вас ходить по свету,
Что блуждать впотьмах.
Ах, друзья мои кадеты,
Ах!..

Отделение выжидательно смотрело на Сократа. Его прозвище ни для кого не было секретом, но в стихах это совсем другое дело, почти публикация.

Кратов помолчал потом хмуро сказал:

— Кадеты — это французское слово, у нас есть свое — суворовцы.

Самоподготовка закончилась, и Седов подал команду. Выполнили ее без должного рвения, и Кратов не преминул сделать замечание:

— Поднимаетесь, как старики. Лабутенко, вам что, генерал нужен или шагающий экскаватор?

Ветров вздохнул и полез за журналом.

Оценка за контрольную

Математику в старших классах преподавал капитан Александр Дмитриевич Демидов. Известен он был тем, что единственный из офицеров училища имел орден Александра Невского. По торжественным дням вокруг него всегда толпилась малышня, разглядывавшая диковинную награду, а потом долго спорящая о замеченных деталях: количестве стрел в колчане или заклепок на щите. О своем подвиге Демидов не распространялся, но все знали, что он служил в артиллерии Верховного Главного командования и, значит, совершил что-то очень значительное: ну там накрыл своей батареей крупный немецкий штаб или разрушил стратегически важный мост.

Суворовцы вопреки традиции не наделили его никаким прозвищем, называли просто: Сандимыч. Уважали не за награду и не за стать — вида он был неказистого, а ростом меньше многих своих учеников — уважали за увлеченность и немелочность. То, что иными считалось обязательным атрибутом педагогики: борьба со шпаргалками, подсказками, списыванием, — для него не имело никакого значения. Он позволял все, но, странное дело, у Сандимыча занимались этим меньше, чем у других.