Отче наш

— За дело… Что ж, и мне с тобой, что ли, пойти? — произносит он. Не хочется упускать из вида в этот вечер старика. Клянет себя Филарет, что поспешил подойти к нему.

— Айда, — охотно соглашается Тимофей Яковлевич. — Вдвоем-то на улице веселее…

Идут, перебрасываясь незначительными фразами. Вот и домик Власа. В окнах огня нет. Долго стучат они в дверь, но дом словно вымер.

— Куда ж они подевались? — недовольно басит Тимофей Яковлевич. — Пойдем, нето, ко мне… Все не одному вечер-то проводить…

«Хитришь, знать-то, — осторожно думает Филарет, когда зашагали обратно. — Хочешь показать, что только за этим и вышел из дому? Или ждешь, что я откажусь пойти к тебе? Не выйдет, брат…»

Нет, не верил он, что старик шел этим темным вечером только к Власу…

Апполинарий и Влас не слышали стуков в дверь по одной причине: они спали, мертвецки пьяные. Не могли вынести хмурой погоды и перехватили в этот вечер сверх всякой нормы.

14

Из суда Устинья Семеновна вернулась быстро. Дело было настолько ясным, что рассмотрение шло без малейших проволочек. И решение судья прочитал буднично и просто, и до Устиньи Семеновны не сразу дошло, что Григорию дали два года исправительно-трудовых работ.

— Сколько? — переспрашивает она у соседа.

— Год да еще двенадцать месяцев, мамаша, — беззаботно улыбаясь, говорит тот. — В целом получается… Смотри-ка, на два года как раз натягивается…

Но Устинья Семеновна так посмотрела на шутника, что тот постарался мгновенно погасить улыбку, с опаской покосившись на странную старуху.

Устинья Семеновна даже не прощается с Григорием, знает: не сразу отправят его в колонию, а идет домой, подзуживая свой гнев мыслями об Андрюшке. Он вчера только вернулся из больницы и сейчас, конечно, спит еще, несмотря на одиннадцатый час дня.

«Вытряхну голубчика! — распаляясь, недобро щурит глаза Устинья Семеновна, подходя к воротам своего дома. — Человека усадили в тюрьму, а я его, ирода проклятого, согревать буду?! Вре-ешь!»

Андрей уже встал. Он причесывается после умывания перед зеркалом, а Любаша убирает койку. Оба оглядываются на резкий стук дверей, и по мрачному виду Устиньи Семеновны, замершей у дверей комнаты, догадываются: известие она принесла недоброе.

— Так, — сдерживая клокочущий гнев при виде чистого, аккуратно одетого Андрея, произносит Устинья Семеновна. — Добился своего, зятек! Два года Гришка будет грызть тюремную корку, а ты — жить в свое удовольствие? Не дам! Слезами кровавыми выйдет из тебя искупление за твою подлость! С этой же минуты чтоб духу твоего не было в моем доме! Родного человека, брата жены своей засудил, подумать только!

— Подождите! — шагает к ней Андрей. — Надо же разобраться во всем и тогда уж…

— Молчи! — исступленно вскрикивает Устинья Семеновна, и Любаша бледнеет: еще ни разу не видела она мать в таком гневе.

— Мама! — шагает она к матери, но та резким толчком отстраняет ее от себя.

— Будь моя воля, — впивается она в Андрея ненавидящими глазами, — вздернула бы тебя, окаянного, на первой лесине вверх тормашками, да железом каленым по пяткам-то тебя, по пяткам-то! Марш из дому, уйди от греха, сатанинское семя! Ну, кому я говорю?!

Побледневший Андрей сдержанно пожимает плечами:

— Что ж, я могу уйти… Но только не один…

— Сделай милость, зятек! Пудовую свечку сегодня в церкви закажу, что избавилась от сатаны… А о Любке и не помышляй! Прокляну, Любка, — оборачивается она к дочери, — если наперед узнаю, что словом ты с этим иродом обмолвишься! Нет у него родни в нашей семье, поняла? Не лежанку надо прибирать, а барахло его в узел, да — за ворота! Ну, живо!

Тяжелое молчание повисает в комнате, когда Андрей выдвигает из-под койки чемодан и бросает в него первые попавшие под, руку свои вещи.

— Все забирай! — командует Устинья Семеновна, заметив нерешительное движение его руки, потянувшейся к недавно купленной Любашей зимней шапке. — Запомни, что возврата сюда тебе не будет. Во веки веков враг ты для нашего дома. Прости меня, господи, на резком слове…

Андрей застывает над чемоданом, потом выпрямляется и глядит на Любашу. Она отводит взгляд, мельком посмотрев на застывшую, как изваяние, Устинью Семеновну.

— А ты, Люба? — от волнения хрипло спрашивает Андрей. Едва ли надеется он услышать от нее успокоительный ответ, но все же замер нетерпеливо, ожидая.

Любаша едва приметно качает головой: нет…

— Оставь ее в покое, — бросает Устинья Семеновна. — Не мотала, что ли, она с тобой сопли на кулак? Ты же без чести-совести, и ее за понюшку табаку в тюрьме сгноишь.

— Пошла ты! — взрывается Андрей. — Я с человеком могу спокойно поговорить? Или она не жена мне?

— Подумай сам, — поджимает губы Устинья Семеновна. — Перед кем она тебе — жена-то? Перед людьми? Вот то-то же… Перед богом-то ты ее постыдился назвать женой! Что уж дальше-то от тебя ей ждать?

— Мама! — нервничает Любаша. — К чему ты все это? — И, вздохнув, произносит: — Там видно дальше будет, Андрей.

— Ты хочешь остаться в этом аду? — с укором качает головой Андрей. — Ничего-то ты, видно, не поняла…