Отдай, детка! Ты же старшая!

На улице было еще темно, но уже то тут, то там яркими звездочками стали загораться огоньки окон. Даринка устало потерла красные глаза и посмотрела на часы. Было пять утра. Через два часа на работу. Значит, спать не имело смысла. Она встала, потянулась и подошла к окну. Было что — то невероятно притягательное в спящем городе. Хотя сам город Даринка видеть не могла, все перекрывал подъезд напротив и огромная арка, через которую тихо и очень осторожно проходил дворник, собирая что — то с краев тротуара. И вдруг Даринка с удивлением поняла, что это не что — то, а снег. Самый настоящий снег! Он выпал как — то совсем незаметно и покрыл пушистой белой пеленой все вокруг. И Горянова замерла, наслаждаясь красотой, совершенством, этим удивительным таинством и красотой мира. И перед этим величественным покоем отступала тупая боль, мучившая Даринку всю ночь. Ведь ей действительно было больно. Вот так — больно!

Невероятно! Но она никогда не смотрела на ситуацию с Элькиной стороны. Сколько Даринка себя помнила, сестра всегда была этаким досадным, вредным, наглым существом, вечно покушавшимся на ее спокойствие. И родители неизменно принимали Элькину сторону, отбирая у Даринки все то, чего она жаждала, к чему стремилась, чего хотела. Горянова и работать-то пошла в шестнадцать лет только для того, чтобы поменьше находиться дома, чтобы почти не пересекаться с сестрой, становившейся год от года все требовательнее и жаднее. Но она никогда не думала, что сестре тоже может быть неуютно, что она может быть заложницей Даринкиной амбициозности и профессионального успеха.

Белый снег, покрывавший все вокруг, настраивал на поэтический лад. Почему — то вспомнились строки, написанные синим фломастером на городской стене у Никольского храма: «У любви гарантий нет! Это очень скверно, братцы! Уходя… оставьте свет! Это больше, чем остаться…»

Свет! Именно так! Не оставляла Даринка свет в сердцах своих близких, уходя из дома, пестуя свои обиды, ища в других источник своих проблем…Вот так и Элька, завидовала и страдала, ощущала себя никому не нужной. Вечно в тени старшей сестры… Совсем, как Даринка… И Горяновой вдруг стало так жалко ее. Эту глупую маленькую дурочку, не научившуюся жить под солнцем, а вечно прятавшуюся в чужой тени. И стало бесконечно стыдно за себя, смертельно боявшуюся свою глупую сестру и скрывавшую от нее свою собственную жизнь.

— Спасибо! — шепнула Горянова снегу или кому — то там, наверху, создавшему этот мир. — Спасибо! Вразумил!

И только тогда поняла, что ее действительно отпускает давняя заскорузлая боль и чудовищный страх. Она вышла из кухни и вошла в зал. Там, посапывая, спала Элька. Горянова подошла к дивану, присела, вглядываясь в сопящее юное недоразумение, а потом, сама не понимая почему, нежно погладила сестру по плечу, подтягивая сдвинувшееся одеяло. Элька заворочалась и открыла глаза.

— Ты? — хрипло спросила она спросонья.

— Я! Спи, Эль. Еще рано…

— Мг! — сонно согласилась та, а потом добавила, утыкаясь сразу в подушку, словно стыдясь своих слов. — Прости меня, пожалуйста… Я не хотела…

А Горянова ничего не ответила. Просто снова поправила сползшее с Элькиных плеч одело и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь… Надо было идти готовить завтрак. У Даринки сегодня утром была большая семья…

В кабинет к Савелову Горянова влетела раньше него. Вернее не так даже, она нагло оттерла шефа и просочилась в кабинет.

— А ты не обнаглела, милая? — возмутился Роман Владимирович, входя за ней, вешая пальто в шкаф и проходя к своему столу. — Вообще субординацию как класс растеряла?

— Нет! — вздохнула Горянова, усаживаясь в кресло, и изобразила курицу, похлопав ресничками и поджав губки.

Савелов хмыкнул:

— Я даже боюсь спрашивать, что случилось, или ты решила нетривиально пожелать начальнику доброго утра? Тогда проходи, раздевайся и ложись, — показал он рукой на одиноко стоящий диванчик. — Будем продуктивно утро встречать.

— Неужели нельзя просто побыть нежной и прекрасной женщиной, Роман Владимирович! — возмутилась Даринка. — Без этих ваших пошлых намеков.

— Можно! — кивнул тот. — Только предупреждай недельки за две, попью успокоительного. Ты и нежная женщина, ага! На такое только последний идиот может купиться.

— А я, между прочим, с просьбой, — надулась Горянова.

— Опаньки! Ты? И с просьбой? Это что — то новое… Ну — ка, ну — ка!

Горянова, несмотря на вполне боевой флиртовый настрой, посерьезнела, вздохнула и с трудом выдавила из себя:

— Роман Владимирович, дай мне, пожалуйста, зарплату вперед…

— Что так? — насторожился тот.

— Надо…

— А запасы родины? Горянова, да ты та еще куркулища, у тебя же всегда в заначке водилась купюрка и не одна, что случилось?

— Помутнение вчерашнее… — скривилась Даринка, — денег дадите? Или мне идти на Ленинскую вечерком?

Савлов хмыкнул:

— Горянова, ты, конечно же, девушка красивая, но не думаю, что составишь конкуренцию тамошним дамам, у тебя же на лбу написано: сделаешь дело плохо — урою! А у нас в России мужички квелые, максимум продержатся минутки полторы.

— По себе не судите, Роман Владимирович! — поддела Даринка.