Отдаю свое сердце миру

Облегчение при виде кемпера на дороге, изумление от встречи с Доун Селестой и Люком Мессенджером постепенно сменяются новым ощущением, тяжестью в груди. Она чувствует, что в ней все сжимается: компрессионные носки, кроссовки, легкие, сердце. Может, это сердечный приступ? Может быть, страх, бег и близость Люка Мессенджера убивают ее прямо сейчас, даже если молния промахнулась?

Люк Мессенджер немногословен. Он стоит спиной к Аннабель. Честное слово, он спокоен как удав. Аннабель словно приросла к полу, слегка расставив ноги, как будто едет в метро. В воздухе витает запах мокрой псины.

Боже. Может, это от нее несет? Она принюхивается. Так и есть. Она воняет как мокрая собака! Взгляд падает на щеколду двери. Лучше попытать счастья в грозу, как обычно думают те, кому повезло выжить. Она выскочит на дорогу и растворится во мраке, как шпион в боевике.

Возможно, у нее всего лишь приступ паники. Она быстро-быстро перебирает пальцами обеих рук, по очереди прижимая их к подушечкам больших пальцев.

Люк Мессенджер поворачивается к ней. У него в руках дымящаяся кружка, в которой утопает чайный пакетик. Он берет Аннабель за плечи и усаживает на диван с клетчатой обивкой, но накрытый фиолетово-красным пледом. Он протягивает ей чашку.

– У тебя шок, – говорит он, что в значительной степени подводит итог последнего года ее жизни.

* * *

На ней прикольные широкие брюки Доун Селесты и толстовка с Бобом Марли от Люка Мессенджера. Ладно, допустим, она все-таки переоделась! И что? Это ничего не значит. Она вернет шмотки и уберется отсюда, как только появится дедушка. А до тех пор будет делать вид, что между ней и этой парочкой – стена. Слова и все такое могут проходить сквозь нее, но стена лишит их всякого смысла.

Странно, но, после того как они прибывают к водохранилищу Бэйр, небольшому озеру среди пустынных холмов с верблюжьими горбами, после того как она отправляет маме эсэмэску, сообщая, что с ней все в порядке, только говорить не может, после того как Доун Селеста и Люк сгружают со свободной койки кучу барахла: подушки, рыболовные снасти, рюкзаки и бутыли с водой, – она уступает настояниям Доун Селесты и ложится. А потом засыпает как ребенок.

Страх изматывает, как и бег, особенно наперегонки с грозой. Но вместе с тем что-то неуловимое успокаивает ее и расслабляет. Чистые простыни – поначалу холодные, а потом теплые; исходящий от них запах с легким дымком, как в туристском лагере – запах свободы и безопасности. Уютная койка, на которой она, заворачиваясь в одеяло, чувствует себя в маленькой двухъярусной пещере. А там, снаружи, два человека – раскованные и вполне удовлетворенные своим образом жизни. Поэтому она со спокойной душой проваливается в беспробудный сон. И только в какой-то части этого сна, когда она видит дедушку Эда, Доун Селесту и костер, Аннабель вдруг вспоминаются вечерние прогулки деда. И его необычайное веселье, и одержимость компьютером.

Даже во сне она задается вопросом, уж не влюблен ли дедушка Эд.

* * *

Когда она просыпается в этом странном месте, ощущение уюта и покоя тотчас улетучивается, и ее охватывает непреодолимая тревога. Аннабель Аньелли, сколько она себя помнит – даже до трагедии, – обременена сознанием того, что она чем-то обязана людям. Ее беспокоит, если она доставляет кому-то неудобства. Ведь ее предназначение – давать, а не брать. Каждое Рождество папа/Отец Антоний заставлял ее и Малкольма покупать подарок для какого-нибудь обездоленного ребенка, и Джина всегда говорила: «Мне ни от кого ничего не нужно». А когда пожилые итальянские родственники – как двоюродная бабушка Мария или двоюродный дедушка Фрэнк – тайком совали деньги в ладошки ей и Малкольму, они знали, как поступить. «Нет, нет, нет», – отказывались они. «Берите», – настаивали старики. После еще одного-двух раундов протестов и уговоров родственник прибегал к последнему аргументу: «Ладно. Купите себе что-нибудь. Только маме не говорите». И тогда они с братом наконец сдавались и вежливо отвечали: «Большое спасибо».

Так что великодушие Доун и Люка, которых, казалось, ничуть не смущает, что она навязалась на их голову, спала на их кровати, отнимала у них время, носила их одежду (она не надевала мальчишескую толстовку со времен Уилла), заставляет ее глубоко страдать. Эмоции набирают обороты. Она ругает себя за то, что не выполнила вчерашнюю норму. Ей надо наверстать еще полторы мили. Она жульничает, отсиживаясь на берегу озера Бэйр. Беспокойство ищет утешения в правилах и распорядках, а она нарушает правило, находясь здесь, а не в дороге. Ее так и тянет постучать подушечками пальцев, но она не хочет, чтобы кто-то увидел. Поэтому она накрепко сцепляет руки.