В Балтиморе детективы читали газетные статьи о детройтском скандале и не понимали, из-за чего сыр-бор. Принтер-полиграф – старый приемчик; к нему уже не раз прибегали в ксероксной на шестом этаже. Джин Константин, ветеран из стэнтоновской смены, однажды провел с одним шутом гороховым самый обычный тест на координацию для пьяных водителей («Следи за пальцем, но не двигай головой… Теперь постой на одной ноге»), а затем громко заявил, что результат говорит об очевидной лжи.
– Не прошел, – сказал Константин. – Значит, ты врешь.
Поверив, подозреваемый сознался.
Вариации на эту тему ограничены только воображением детектива и его способностью поддерживать обман. Но любой блеф сопровождается соответствующим риском, и детектив, говорящий подозреваемому, что тот заляпал отпечатками все место преступления, останется ни с чем, если тот знает, что орудовал в перчатках. Мошенничество в допросной зависит от материала – или бестолковости подозреваемого, – и если детектив недооценит жертву или переоценит собственные знания о преступлении, он лишится авторитета. Как только он заявит то, в чем сам подозреваемый узнает обман, иллюзия развеивается, и уже следователь предстанет лжецом.
Только когда подводит весь репертуар, детектив прибегает к гневу. Это может быть как вспышка длиной в одну-две тщательно подобранных фразы, так и продолжительная истерика с хлопаньем металлической дверью или швырянием стульями, а то и монолог из мелодрамы «хороший полицейский, плохой полицейский» – хотя этот приемчик с годами потерял эффективность. В идеале крик должен быть одновременно и громким, чтобы намекнуть на угрозу насилием, и тихим, чтобы не скомпрометировать показания:
Скажите суду, почему вам было страшно. Детектив вас бил? Хотел ударить? Угрожал ударить?
Нет, просто очень громко треснул кулаком по столу.
Ну вы подумайте только. Кулаком по столу. Ходатайство отклонено.
А вот уж чего в этот век просвещения ни один детектив делать не станет, так это бить подозреваемого – по крайней мере, не ради показаний. Подозреваемый, который сам замахивается на детектива, беснуется и пинает мебель, отбивается от наручников, напросится на такой же всесторонний мордобой, как и на улице, но конкретно в арсенал допроса нападение не входит. В Балтиморе – так уже пятнадцать лет.
Если просто, то насилие не стоит риска – не только риска, что позже показания не примут в суде, но и риска для карьеры и пенсии самого детектива. Совсем другое дело, если жертва – полицейский или родственник полицейского. В таком случае хороший детектив предвосхищает обязательные обвинения, сфотографировав подозреваемого после допроса, чтобы показать отсутствие увечий и доказать, что травмы, полученные до приезда подозреваемого в городскую тюрьму, никак не связаны с тем, что творилось в отделе убийств.
Но это случаи редкие, а в большинстве убийств детективу нечего принимать близко к сердцу. Он не знает покойного, впервые видит подозреваемого и не живет рядом с улицей, на которой произошло преступление. Если взглянуть с этой точки зрения, то какой слуга закона в здравом уме поставит под удар всю карьеру, только чтобы доказать, что в ночь 7 марта 1988 года в каком-то богом забытом закоулке Западного Балтимора барыга Вонючка пристрелил торчка Зассанца из-за долга в 35 долларов?
И все же присяжные в окружных судах часто предпочитают представлять себе мрачные застенки, свет в глаза и удары по почкам, не оставляющие следов. Однажды балтиморский детектив проиграл дело, когда подсудимый заявил, что признание из него вырвали два детектива, избив телефонным справочником. Детектив по закону был изолирован от заседания и не слышал этих показаний, но, когда он вышел за кафедру, адвокат спросил его, какие предметы находились в комнате во время допроса.
– Стол. Стулья. Бумага. Пепельница.
– А в комнате был телефонный справочник?
Детектив задумался и вспомнил, что да, он искал в справочнике адрес.
– Да, – признал он. – «Желтые страницы».
Только когда адвокат с намеком посмотрел на присяжных, коп понял, что здесь что-то неладно. После вердикта о невиновности детектив зарекся начинать допрос раньше, чем уберет из комнаты все лишнее.
Правдоподобности признания может повредить и течение времени. Чтобы сломать человека в допросной и тот сам признался в уголовном преступлении, требуются часы непрерывных усилий, и все же с какого-то момента эти же часы ставят показания под сомнение. Даже в лучших условиях требуется от четырех до шести часов, чтобы сломать подозреваемого; оправданы восемь-десять-двенадцать, если его кормят и водят в туалет. Но если тот проведет в закрытом помещении без консультации юриста больше двенадцати часов, тут даже у сочувствующего судьи язык не повернется назвать признание или показания по-настоящему чистосердечными.